Обращает на себя внимание следующее весьма любопытное обстоятельство. Несмотря на, казалось бы, абсолютное несходство оседло-рыболовческого и примитивно-земледельческого укладов, между ними наблюдается ряд сопоставимых признаков: 1) если у населения с производящей экономикой оседлость обеспечивается земледелием, то у групп с присваивающим хозяйством оседлость всегда связана с рыболовством; 2) и земледелие, и оседлое рыболовство требуют большой затраты труда на малую площадь угодий; 3) и земледелие, и оседлое рыболовство позволяют получать довольно обильный пищевой продукт со сравнительно небольшой площади угодий; 4) и земледелие, и рыболовство (земледелие, конечно, в большей степени) способны обеспечить высокую плотность населения; 5) материнский род, по наблюдениям Д.П. Мэрдока, Д.Ф. Аберле и др., характерен в первую очередь для обществ, занимающихся примитивным мотыжным земледелием и оседлым рыболовством (Murdock, 1957; Aberle, 1961).

Исследователи считают, что оседлый рыболовческий быт позволяет достигать высокого уровня культуры. Так, оседло-рыболовческое население низовьев Амура еще в неолите освоило земледелие и животноводство и очень рано овладело тайнами железоделательного производства. По этнографическим данным, приведенным в зарубежной литературе, оседлые рыболовы Южной Флориды сумели разработать политическую систему типа государства, а культура оседлых рыболовов Нигера и Конго «не уступала по сложности культурам соседей-земледельцев» (Murdock, 1968, р. 15).

Все это дает основание предполагать, что у оседло-рыболовческих групп Нижнего Притоболья в переходное время от неолита к бронзовому веку могла сложиться достаточно развитая социальная структура — возможно на уровне южных обществ, существовавших за счет примитивного мотыжного земледелия.

Вместе с тем нельзя считать, что рыболовство и связанная с ним оседлость были непременной гарантией более быстрого социально-экономического развития. Потенциальные возможности оседло-рыболовческого уклада были способны проявиться лишь при определенных исторических обстоятельствах и в определенных экологических условиях. На севере тайги, и тем более в тундровой зоне, где географическая среда не благоприятствовала пастушеско-земледельческим занятиям, оседлое рыболовство само по себе не могло явиться предпосылкой для перехода к более передовым формам хозяйства. Оседло-рыболовческий уклад был в состоянии в полной мере сыграть свою положительную роль лишь в тех районах, где экологические (и исторические) условия не только заставляли искать новые возможности социально-экономического развития, но и способствовали успеху этих поисков.

Историю многоотраслевой экономики Западной Сибири почему-то принято начинать с поздних этапов бронзового века, когда на юге таежной зоны утвердились так называемые андроноидные культуры — черкаскульская, сузгунская и еловская, носители которых сочетали в своем хозяйстве присваивающие промыслы (охоту и рыболовство) с производящими отраслями (скотоводством и земледелием). В действительности история многоотраслевой экономики Западной Сибири началась задолго до андроновского времени и скорей всего в степной зоне. Ведь переходная стадия от рыболовческо-охотничьих занятий в степях к пастушеско-земледельческому быту явилась по существу стадией многоотраслевого хозяйства. На самом деле, в охотничье-рыболовческий образ жизни древнего населения степей с переходом от неолита к бронзовому веку все более внедрялись пастушеские и земледельческие навыки; в какой-то период присваивающие и производящие занятия здесь находились, наверное, в состоянии равновесия, а затем, после того как окончательно выяснилось, что в условиях усыхания степной зоны многоотраслевое хозяйство не рационально, победили пастушество и земледелие. Это произошло, видимо, около первой трети II тыс. до н. э.

На севере лесостепной и на юге таежной зон многоотраслевое хозяйство наиболее полно отвечало географическим особенностям этой территории. Но и здесь оно начало складываться раньше начала андроновской эпоха — во всяком случае в самусьско-сейминскую эпоху многоотраслевое хозяйство на юге тайги и в северных лесостепях уже существовало, о чем с достаточной убедительностью свидетельствуют материалы самусьской и кротовской общностей, рассмотренные в одном из предыдущих разделов: грузила, наконечники стрел, скребки, кости диких и домашних животных. О земледельческих занятиях говорит находка на Самусе IV литейной формы лопатки (Косарев, 1974а, рис. 34, 18), имеющей аналогии в древностях Казахстана и Средней Азии, где они традиционно считаются земледельческими орудиями. Если согласиться с рядом исследователей, что кельты турбинско-сейминских типов могли использоваться для обработки почвы (Раушенбах, 1956, с. 125; Косарев, 1981, с. 212–213), то возможность земледелия в пределах рассматриваемого ареала в самусьско-сейминский период станет еще более вероятной.

С большей определенностью можно говорить о многоотраслевом хозяйстве для поздних этапов бронзового века, когда север лесостепи и юг таежной зоны были заняты населением черкаскульской, сузгунской и еловской культур. В хозяйстве андроноидного населения наблюдается смешение двух традиций — северной (охотничье-рыболовческой) и южной (пастушеско-земледельческой), что, собственно, и отражает основное содержание многоотраслевого хозяйства, логично возникшего в зоне контактов ареалов производящей и присваивающей экономики. Особенно явно в культурном слое андроноидных поселений прослеживаются следы охотничьего промысла (кости диких животных, наконечники стрел, детали луков), рыболовства (ихтиологические остатки, грузила для сетей, костяные гарпуны) и скотоводства (кости коровы, овцы, лошади; костяные псалии).

Менее отчетливы данные по земледелию. В отношении черкаскульцев и еловцев предположения о знакомстве их с земледелием высказывались многими археологами, в том числе К.В. Сальниковым, В.И. Матющенко, М.Ф. Косаревым. Для черкаскульской культуры такие соображения основаны на находке крюкастых серпов срубного типа на оз. Песчаном близ Свердловска и на Чесноковской Пашне (Сальников, 1967, с. 368–369), для еловской культуры — на находке зернотерок и фрагментов литейной формы серпа или секача. Однако даже эти скудные данные спорны: во-первых, потому что, например, упомянутые бронзовые крюкастые серпы срубного типа не имеют четкой культурной привязки, во-вторых, из-за недифференцированности древних земледельческих и собирательских орудий.

Видимо, ландшафтно-климатические условия для земледелия на территории сузгунской культуры были лучше, чем в пределах других андроноидных культур — черкаскульской и еловской. Не случайно в таежном Прииртышье находятся сейчас самые северные в Западной Сибири районы, специализирующиеся на производстве зерна и продуктов животноводства (иртышская пойма в пределах Знаменского, Тевризского, Тобольского и отчасти Уватского районов). В Прииртышье отмечен самый северный в Западной Сибири пункт местного земледелия: по сообщению атамана Богдана Брязги от 1583 г., татарские пашни были встречены в 50 верстах севернее устья Тобола, т. е. почти на уровне 59-й параллели; он отослал из этих мест Ермаку, кроме «мягкой рухляди», значительный запас хлеба и рыбы (Миллер Г.Ф., 1939, с. 340, 492). И, наконец в Прииртышье найдены самые северные в Сибири археологические остатки культурных злаков: при раскопках Потчевашских курганов эпохи железа под Тобольском А.И. Дмитриев-Мамонов обнаружил большое число обугленных зерен, основная масса которых принадлежала ячменю. Таким образом, если согласиться с К.В. Сальниковым, В.И. Матющенко и др., что черкаскульцы лесного Зауралья и еловцы юго-восточной части Западной Сибири были знакомы с земледелием, то такое же предположение в отношении сузгунского населения таежного Прииртышья было бы не менее правомерным.