— Не стану скрывать, батоно Мирон, я давно не получал такого удовольствия.

Мирон Алавидзе был человек отходчивый, слова старшего редактора умилили его. Он снял очки, протер глаза платком, удобно устроился в кресле и благодарно посмотрел на Отара. Сейчас он был готов все простить строптивому молодому человеку, даже курение в кабинете.

— Вы абсолютно правы, батоно Мирон. Автор сценария средствами кинематографии и остроумной символикой сумел добиться напряжения и динамичности. Когда я читал сценарий, у меня родилась одна мысль, которая четко оформилась после вашего выступления. Может быть, она привлечет ваше внимание…

«Какой чудесный и талантливый парень, если бы только не был таким странным», — подумал главный редактор и, довольный, называл сейчас странным то, что в другое время считал наглым и безобразным. Алавидзе хотелось показать старшему редактору, с каким вниманием он прислушивается к его словам. Склонив голову, он подпер рукой подбородок.

— В сценарии представлены миролюбивые дети. Убедительно раскрыты их стремления, чистота их нежных душ. Но на свете есть и другие дети, воспитанные в милитаристском духе. Может быть, стоит рассматривать этот сценарий как первую серию фильма. Или первую часть, что в общем одно и то же. Пригласим сценариста и закажем ему вторую серию или часть. Если в первой серии или части дети находят снаряд и превращают его в вазу, то во второй серии или части воспитанная в духе милитаризма детвора находит вазу и изготовляет из нее снаряд.

Мирон Алавидзе ловил каждое слово старшего редактора. Предложение Отара пришлось ему по душе. Прищурив один глаз, он уже представлял на экране некоторые моменты будущего фильма, но тут кто-то фыркнул, кто-то сдавленно прыснул. Наконец сдержанные смешки переросли в громкий смех.

Главный редактор очнулся. Взглянул на собравшихся — все хохотали не таясь.

— В чем дело? — Главный редактор стукнул кулаком по столу и вскочил.

Смех мгновенно оборвался — так разом смолкает расщебетавшаяся воробьиная стая от внезапного хлопка в ладоши.

— В чем дело? — снова взревел Алавидзе и хватил очками об стол.

Отар Нижарадзе, все так же скрестив на груди руки, стоял с простодушным видом, словно не понимал происходящего.

— Вы прекратите строить из себя шута? — Алавидзе трясло от возмущения.

— Почему вы позволяете себе такие выражения, батоно Мирон?

— Потому, что мы собрались здесь решать деловые вопросы, а не хаханьки разводить. Не хотите работать, скатертью дорога! Не уйдете? Выставим, как миленького, я вам обещаю!

Мирон Алавидзе схватил очки. Одно стекло вылетело. В гневе он швырнул их обратно на стол и выскочил из кабинета.

Отар Нижарадзе играл спичечным коробком, сидя за своим столом. Он знал, что Мирон побежал жаловаться директору. Вытянув под столом длинные ноги и откинувшись на спинку, он раскачивался на задних ножках стула, ожидая, когда его вызовут.

Отар подкидывал коробок и разглядывал Мзию Ахобадзе. Дымя сигаретой, Мзия, как всегда, что-то усердно строчила. Отар не мог понять, жалеет он эту девушку или презирает. Хотя презирать ее было не за что, но он всегда относился к ней насмешливо.

Мзия Ахобадзе была одной из тех первых тбилисских девушек, которые отважились курить на людях. Отар иронически скривил губы, вспомнив, с каким вызывающим видом курили Мзия и ее немногочисленные сторонницы. Сигарета являлась для них символом современности, европеизации, цивилизации, культуры и интеллектуализма. Более того, символом свободы и протеста против каких-то азиатских догм. Однако их интеллектуальное превосходство оказалось весьма недолгим. Армия курящих девиц пополнялась, а когда за сигареты взялись приехавшие из деревень краснощекие студентки пединститута, курение «обесценилось».

Зазвонил телефон.

Отар снял трубку.

— Попросите Нижарадзе!

Он узнал голос директорской секретарши и, предвидя, что она скажет, поднялся со стула:

— Я Нижарадзе. Иду.

В приемной директора сидело трое мужчин. Отар почему-то решил, что они музыканты. Свободного стула не оказалось, он прислонился к степе, ожидая своей очереди.

— Проходите, вас ждут! — пригласила его молоденькая секретарша.

Отар оглянулся на сидящих, словно извиняясь, и открыл дверь кабинета.

Арчил Гавашели разговаривал по телефону. Он молча указал Отару на стул — проходи, мол, присаживайся.

Отар не спеша подошел к столу, придвинул стул и сел, стараясь не прислушиваться к разговору, но по отрывочным фразам, долетевшим до него, понял, что директора о чем-то просят. Гавашели сосредоточенно слушал, временами произнося только два слова — «да» и «нет».

Отар Нижарадзе искренне уважал Арчила Гавашели, считая его образованным человеком с тонким вкусом. Ему импонировали прямой характер и простота директора. Отару было известно, что и Гавашели относится к нему с симпатией и ценит его талант. Именно благодаря Гавашели он все еще работал на студии. Но была причина, заставлявшая Отара сторониться директора. Он никогда не появлялся в его кабинете без вызова, а встречаясь с Гавашели в коридоре или на улице, здоровался и торопился пройти. У Арчила Гавашели была молодая, очень красивая жена. Много разных слухов ходило о ней, чему, вероятно, способствовало и то обстоятельство, что в последнее время в экспериментальной киностудии заметно увеличилось число известных тбилисских красавцев.