— Верните мне очки! — ответил Давид Георгадзе.

Главный врач умиротворяюще улыбнулся:

— Очки вам уже не нужны, батоно Давид, не забывайте, что отныне вы не семидесятичетырехлетний Давид Георгадзе, а двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели. Будет еще лучше, если вы позволите обращаться к вам по вашим теперешним имени и фамилии.

— Довольно! — Академик нервно перевернулся на другой бок. Вместе с ним изменило положение и незнакомое, сильное тело.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь! Депрессия очень скоро сменится радостью! — утешил его главный врач.

Но случилось иначе. Депрессия усилилась. Академик сутками не открывал глаз, чтобы не видеть рук. Еще явственнее ощущал он чужое тело, лежащее в его постели. Он не мог дождаться того дня, когда он увидит в зеркале омоложенного себя, точнее, себя, переселившегося в молодое тело. Давид Георгадзе понимал, что понадобится долгое, может быть, безнадежно долгое время, прежде чем он до конца осознает и приспособится к невероятному результату скоропалительного решения и дерзкого шага.

— Сегодня вы увидите в зеркале поразительную метаморфозу, происшедшую с академиком Давидом Георгадзе! — по привычке витийствовал Зураб Торадзе, с актерским мастерством выделяя каждое слово, точно и скупо расставляя акценты. — Семидесятичетырехлетний старец превращается в юного студента физмата Тбилисского государственного университета Рамаза Коринтели. Превращается, оставаясь по-прежнему академиком и Давидом Георгадзе. Именно так, уважаемые товарищи! — Вошедший в азарт главный врач забыл, что его аудитория состоит из одного-единственного слушателя. — Превращается, оставаясь по-прежнему Давидом Георгадзе! Превращается, ни на йоту не претерпев изменения как личность, не потеряв ни толики знаний, ни крупицы эмоционального и интеллектуального потенциала академика!

Торжественный голос врача донельзя раздражал Давида Георгадзе.

«Что со мной? Почему я не нахожу себе места? Почему сердце давит предчувствие чего-то ужасного? Разве я не предвидел, что все так и будет? Разве не учитывал вероятность неприятных ощущений? Что со мной? Не я ли очертя голову бросался в эксперименты, часто рискуя собственной жизнью? Не я ли всегда парировал уколы завистливых коллег, уязвленных моей научной смелостью?»

Давид Георгадзе зажмурился.

«В конце концов, разве мое согласие на неслыханную операцию не было результатом научной и душевной воли? Разве не проявился здесь личный героизм, милостью которого я внес большую лепту в разрешение огромной, почти невероятной проблемы? Разве я не жертвовал собой? Главврач, правда, предупредил меня, что я проживу всего месяца четыре, но ясней ясного, что означают для больного четыре оставшихся до смерти месяца. Не планируй они операцию, кто бы проговорился об этих четырех месяцах? А человек живет надеждой».

Главный врач заметил нездоровый цвет лица больного и его подавленное настроение.

— Вы плохо чувствуете себя? Может быть, перенесем на завтра и наше вставание, и зеркало?

— Не имеет смысла, — открыл глаза Давид Георгадзе. — Мои ипохондрия и волнение легко объяснимы, сегодня мне предстоит в первый раз познакомиться с самим собой, с самой уникальной на свете личностью. Я ведь только мозгом и сознанием академик Давид Георгадзе, а телом, по паспорту и прочим официальным данным — Рамаз Коринтели! Рамаз Михайлович Коринтели…

— Как врача меня ничуть не удивляют ваши подавленность и волнение, но я верю в вашу выдержку. В самую критическую минуту вы не теряли чувства юмора. А оно нагляднее всего отражает силу человеческого духа. Итак, вы разрешаете привести мне парикмахера?

— Сделайте милость.

— С одним условием. С сегодняшнего дня, с этой минуты вы должны забыть, что месяц, точнее, двадцать восемь дней назад вы были академиком Давидом Георгадзе. Кто вы и что вы, должно остаться нашей тайной. Как вы только что сами заметили, с сегодняшнего дня вы официально становитесь — и отныне я буду называть вас именно так — Рамазом Коринтели!

Зураб Торадзе собрался уходить.

— Повремените-ка. Ответьте мне на один вопрос.

Главный врач остановился.

— Несколько дней назад вы сказали мне, что и вторая операция прошла успешно.

— Как по маслу.

— Как он… — Академик запнулся.

— Недурственно, только парализованное сознание осталось парализованным.

— Домашние справлялись о нем?

— Только супруга. От сына никаких известий.

— И что же?

— Ничего. Я объяснил ей, что у академика мозговое кровоизлияние, что, вероятно, клетки пораженного мозга не справляются со своими функциями.

— Обнадежили, называется!

— Какой смысл обнадеживать зря! — Врач беспечно махнул рукой. — Ей лучше сразу примириться с тем, что потерявший сознание муж проживет считанные дни.

— А дальше?

— Что дальше?

— Как восприняла супруга Георгадзе ваше ужасное объяснение?

— Эмоции нормальных людей приблизительно одинаковы. Разница только в форме выражения их. Для одних характерен артистизм, другие безмолвно вопиют в душе. Супруга академика Георгадзе интеллигентная женщина. Истерик не закатывала. Не произнесла ни слова. На миг мне даже показалось, что ее лицо окаменело. Глаза наполнились слезами. Села на стул и долго, очень долго не сводила глаз с осунувшегося, оплывшего, как огарок, лица супруга.

Молчание.

Академик, пребывающий в теле Рамаза Коринтели, внешне сохраняя спокойствие, проглотил застрявший в горле ком.

Зураб Торадзе не знал, как ему быть. Считать диалог законченным и идти за парикмахером или подождать, пока академик спросит что-нибудь еще?

— Вы если не поэт, то наверняка писатель! — неожиданно обронил Давид Георгадзе.

— При чем здесь писательство? — развел руками главврач.

— Так, к слову пришлось. Судя по стилю вашего мышления, у вас, должно быть, рука набита на писании прозы.