Кровь, свернувшаяся и застывшая в жилах, разжижаясь, медленно заструилась по телу Зураба Торадзе.

Опустилась тишина.

Давид Георгадзе о чем-то думал.

Главный врач, не решаясь заговорить, присел на стул, сгорбился; поступок больного поразил его своей странностью, на какой-то миг он вообразил, что все погибло.

— Оставьте меня, и вы успокоитесь, и я отдохну! — после недолгого молчания попросил окончательно пришедший в себя Давид Георгадзе.

Главный врач потерянно встал. Ему было стыдно, что он впервые за все это время поддался отчаянью, впервые утратил уверенность и позволил страху — вдруг столько мучений пойдет насмарку! — овладеть собой. Он не стал ни проверять пульс пациента, ни прикладывать ладонь к его лбу, и без того было видно, что Давид Георгадзе чувствует себя хорошо.

— Я собирался сказать вам нечто приятное или неприятное, но, мне кажется, лучше отложить это до завтра.

— Говорите сейчас! — глуховато, но твердо потребовал Георгадзе.

— Инга упорно домогается свидания с вами, — в голосе главного врача уже не слышалось недавних торжественных интонаций. — Бедная девочка не находит себе места, и неудивительно, она целый месяц не виделась с вами.

— Что еще за Инга? — удивился Давид Георгадзе.

— Ваша сестра, Инга Коринтели.

— A-а, моя сестра! — улыбнулся больной.

— Если вы не против, дня через три мы можем разрешить ей доступ в палату, а завтра я навещу вас, и мы еще раз пройдемся по вашей биографии. Правда, вы, Рамаз Коринтели, после травмы полностью «потеряли» память, но в жизни человека есть такие явления, такие острейшие впечатления, которые естественно обязаны «восстановиться», как только вы исцелитесь. А теперь, с вашего позволения, я покидаю вас!

Зураб Торадзе подошел к зеркалу, повернул его лицом к стене и вышел.

— Три часа никого не впускайте! — крикнул вдогонку Георгадзе.

— Как вам угодно!

Тяжелая железная дверь закрылась. Давид Георгадзе облегченно вздохнул.

Он удивлялся собственному спокойствию. И был рад, что остался один — никто не мешал ему думать, разбираться в сегодняшнем своем состоянии и оценивать его.

«Неужели все обошлось так легко? — недоумевал академик. — Неужели я настолько выжат и опустошен, что играючи освоился со своей диковинной, неслыханной участью? Может быть, все эти предварительные обсуждения, споры с главным врачом, мысленные прикидки еще до операции примирили меня с необычайностью ожидаемой жизни?

А может быть, все дело в эмоциональных границах? В ограниченной способности восприятия трагического и радостного?»

И вдруг… Лоб оросило холодным потом. Он присел на кровати, тревожно глядя на дверь.

— Нет, нет! — пробормотал он, тряся головой, и снова уткнулся в подушку. — Невозможно, невозможно!

Он подавил рвущийся из груди крик, зная, что аппаратура включена и врач все видит.

Зажмурился, стараясь забыться и ни о чем не думать. Напрасно. Неторопливо встал, зажег большую лампочку, подошел к зеркалу, повернул его, отступил на несколько шагов, упорно разглядывая свое отражение.

«Господи, где я видел этого молодого человека?

Может быть, я ошибаюсь?

Нет, не ошибаюсь. У меня такое чувство, будто я когда-то даже разговаривал с ним».

Академик приблизился к зеркалу, уперся в него одной рукой и пытливо заглянул в глаза своему двойнику.

Слабость охватила тело. Не поворачивая зеркало, только выключив по пути свет, доплелся до кровати, осторожно прилег; закрыл глаза, напряг память, пытаясь вспомнить, где доводилось встречать этого высокого, красивого, но нагловатого с виду шатена, в чьем теле, как подводная лодка в верхних слоях воды, находилась сейчас его душа.

«Откуда я помню колючий взгляд этого молодого человека?

Откуда мне запомнилась его дерзкая улыбка?

Откуда? Откуда? Откуда?..»

Он не мог вспомнить.

«Допустим, вспомню. Что из этого следует? Тбилиси невелик, может быть, где-то сталкивался с ним?

Но тогда я не мог знать… не мог вообразить, что пройдет время, и…

Может, мне кажется. Я настолько возбужден и раздражен, что могло почудиться черт-те что!» — наконец решил он и моментально, словно отключился, заснул глубоким сном.

Давида Георгадзе, сегодняшнего Рамаза Коринтели, одолевало незнакомое чувство.

Что же произошло с ним?

Отчего встреча с сестрой привела в смятение его душу и разум?

Он не мог разобраться, обрадовался или испугался, увидев Ингу.

Разве Инга Коринтели на самом деле была его сестрой?

Хотя с того дня, точнее, с того мгновения, как он стал Рамазом Коринтели, он сделался братом Инги.

Не было ничего неестественного, что во время первой встречи им овладело волнение. Он старался обуздать себя, взять в руки. Ничего не вышло.