Больно.

Снова и на сей раз сильнее ущипнул себя.

Стало еще больнее.

«Я чувствую тело. Отсюда следует: сомневаться не приходится. Эти богатырские грудь, руки и ноги в самом деле подчиняются и принадлежат мне.

Но…

Но мой мозг руководит телом или тело мозгом?

Разумеется, мозг — телом.

Откуда же это подозрение, что я навсегда закупорен в чей-то череп?

Вот хочу погладить себя по голове и глажу!

Что мне пожелается, тело тут же исполняет!»

Георгадзе несколько успокоился и даже улыбнулся своему отражению. Когда же на устах юноши появилась улыбка, он внезапно насупился. Ему почему-то не хотелось, чтобы главный врач заметил, как улыбается молодой академик.

Все это время Зураб Торадзе держался в стороне, с тем, чтобы не появляться в зеркале. Ему не хотелось отвлекать внимание больного отражением собственной персоны. Он понимал, что, если ему не мешать, Давид Георгадзе быстрее придет в себя, быстрее и легче освоится как со своим новым телом, так и со своей новой участью. Однако он не спускал с пациента внимательного взгляда, стараясь по выражению его лица, по гримасам, по движению рук и глаз угадать его душевное состояние, переживания и мысли, чтобы вернее и продуктивнее проводить дальнейшее лечение.

Опытный врач, он уловил момент, когда настала пора вмешаться:

— Вы не устали?

Больной как будто только сейчас вспомнил, что главный врач рядом. Он живо повернулся к нему. Повернулся и сам удивился той стремительности, с какой это произошло. Он был еще слаб от долгого лежания и не восстановил силы после тяжелой операции, однако движение показалось ему на диво бойким и молодым.

— Да, немного устал! — признался академик молодым баритоном. На сей раз ему уже не казалось, будто его словами говорит кто-то посторонний.

— Все произошло как я и ожидал, — главный врач нащупал пульс больного, — вы почти безболезненно восприняли свое преображение. Пульс в норме, на лице не заметно волнения. С сегодняшнего дня мы разрешаем вам вставать ежедневно, чтобы вы могли побольше времени проводить перед зеркалом и привыкать к своему телу.

Давид Георгадзе был довольно крепким стариком, болел редко, зато многие годы мучился зубами. Поэтому сейчас, снова повернувшись к зеркалу, тайком от врача он слегка оскалился и оглядел зубы. Здоровые, один к одному, они сияли белизной.

И тут он засмеялся. Смех постепенно перешел в хохот. Георгадзе шагнул к постели, упал на нее ничком, уткнулся лицом в подушку. Он не понимал, что заставляло его смеяться, трагизм немыслимой до сегодняшнего дня, невероятной участи или радость омоложения. А возможно, ни то и ни другое. Он чувствовал, как хохот перерастает в истерику. Не оттого ли хохотал он во все горло, что в этой поистине фантастической ситуации, еще не уяснив до конца, во сне все происходит или наяву, не разобравшись толком, кто он отныне: по-прежнему академик Давид Георгадзе или двадцатитрехлетний Рамаз Коринтели, он первым делом вспомнил о зубах?

Как громко хохотал он! Громко и жутко!

Да он ли это хохотал?

Может быть, это надрывался со смеху Рамаз Коринтели, потешаясь над поселившимся в его черепе и сидящим там, как наседка на яйцах, Давидом Георгадзе?

Может быть.

Может быть, победивший дьявол хохотал над больным, соблазненным новым телом?

Академик, теряя голову, зарылся лицом в подушку, вжался в нее изо всех сил и разом заглушил свой голос, как деревянная затычка заглушает струю воды, хлещущую из отверстия бочки.

— Что с вами? — в отчаянии закричал врач.

Остолбенев от испуга, он не додумался ни поддержать больного, ни уложить его в постель.

«Не дай бог резкое движение причинит вред новопересаженному мозгу!

Вдруг мы где-то ошиблись, и мозг Георгадзе перестанет мыслить?!»

— Батоно Давид, чему вы смеетесь? — боязливо прикоснулся он к трясущемуся плечу пациента.

«Батоно Давид!» — Разве не он сам недавно предупреждал академика, что с сегодняшнего дня тот становился Рамазом Коринтели и к нему будут обращаться только так?!

«Я, видимо, с перепугу обратился к нему как к академику Давиду Георгадзе, а не как к телу, со старым обладателем которого никогда не разговаривал».

— Что с вами, батоно Давид, прошу вас, возьмите себя в руки!

Отчаянье, сквозившее в голосе Зураба Торадзе, неприятно подействовало на успокоившегося академика. Плечи его изредка вздрагивали, и главный врач понял, что больного перестал бить смех. Давид Георгадзе приподнял голову, прижался щекой к подушке и кротко сказал:

— Не волнуйтесь, доктор. Я чувствую себя достаточно хорошо!