Глаза Анфимова нырнули в синеву окуляров, вцепились в белый кусок рафинада - яхта, лениво плетущаяся рядом с оживленным фарватером яхта. От налетов, что ли, устали, сволочи? Или того амбала, что положил в водичку Бурыга, поминают? А, может, сахар из мешков жрут?

– Ким?
– щелчком тумблера связался с командиром артиллерийской боевой части.
– Сейчас будешь работать кормовыми стволами.
– Представил, как сузились и без того узкие корейские глаза старлея.
– Что? Суда вокруг? Я скажу, когда долбить будем. Нет, не здесь. Мы его отгоним мористее. Что? Конечно. "Тридцатку" тоже в готовности держать...

Что с "рафинадом"? Лежит, не тает. Конечно, думают, попиратствовали и кайф. Русские не тронут. Русские - лопухи. Они в цивилизацию "входить" собрались, а в цивилизации сначала переговоры, договоры, переливания из пустого в порожнее. А может, переехать их форштевнем, как кусок масла ножом?..

– О! Заметили, падлы!
– поймал на мостике яхты знакомый кепи с метровым козырьком.
– Отворачивают.

За кормой яхты дрогнул, набух белой медузой бурун. Она вся вдруг дернулась, стала похожа на лошадь, взвившуюся на дыбы, и, приподняв нос с высокими белыми леерами, легко, словно скутер, понеслась прочь от "Альбатроса". Но тот уже тоже набрал скорость и потому рывок яхты запоздал. Она, кажется, выжимала все, что можно, из движков, но не могла увеличить отрыв и теперь шла на постоянной дистанции, будто кит с гарпуном в спине, тянуший преследователя на канате. Или все-таки "Альбатрос" сокращал расстояние?

– Дистанция?
– запросил Анфимов вахтенного радиометриста и по докладу сразу узнал мягкий голос Перепаденко:"Змэньшуеться, товарыш командыр. Алэ нэзначно."

– Мех?
– перещелкнул тумблерами.
– Поднимись в рубку.

Седой Клепинин, уже без бинтов, но все такой же грустный, появился в рубке так быстро, словно его пост был рядом, а не в трюмах. Кашлянул, обозначив себя, вынул из ушей лампочки от карманного фонарика и сказал то, о чем его должны были спросить:

– Больше не выжму, - и склонился под гневным взглядом Анфимова.

Клепинин тоже никогда не видел командира таким и потому непроизвольно, совсем не желая этого, вдруг сказал то, во что сам не верил:

– Хорошо. Двадцать восемь узлов сделаю.

Кравчук вытаращил глаза на еще более погрустневшего Клепинина и уже хотел спросить его, как можно из престарелого, пятнадцать лет шныряющего по морям и волнам, по штилям и штормам "Альбатроса" выжать двадцать восемь узлов, если он в лучшие годы чуть ли не разваливался от вибрации на двадцати шести, но по лицу Анфимова мелькнула тень успокоения, и ему расхотелось освобождать командира от этого заблуждения.

– Выполняйте!
– почему-то на "вы" приказал Анфимов.

Клепинин стрельнул маленькими красными глазками на безразлично сидящего в углу рубки Бурыгу, согнул худенькие плечи с засаленными и закопченными до смоляной черноты, уже совсем не кажущимися золотыми погоны и молча унес в трюма свои чувства.

Кравчуку стало жаль седого, измочаленого службой меха, и он подумал, что есть какая-то несправедливость в жизни от того, что хорошим людям не удается ничего достичь, а плохие непонятно какими силами выносятся судьбой наверх. И еще он подумал, что все на земле так похоже на пирамиду. А внутри этой огромной пирамиды - тысячи других, помельче. И вот на их "коробке" тоже - пирамида. Наверху - командир, ниже - замы, еще ниже - веером командиры боевых частей и служб и так далее до самых трюмов, до толпы матросов. А не будь пирамиды - исчезнет дисциплина, разбегутся моряки. И в стране так же, и в любом городе. А вспомнив о городе, стал думать о своей квартире, о том, что он купит, когда вернется с моря. И думая, он как бы спал, не существуя в ходовой рубке.

А в это самое время началось необычное: яхта вдруг резко повернула вправо и бабочкой скользнула по носу у пустого, высоко-высоко задравшего ватерлинию над морем танкера. Анфимов рванул ручки машинного телеграфа и, прохрипев "Лево руля", остановившимся взглядом впился в борт танкера, который все тянулся и тянулся бесконечной китайской стеной. "Альбатрос" с креном входил в циркуляцию, но сейчас никто не дал бы гарантий, что борт танкера окажется касательной, а не хордой к дуге этой циркуляции. Вылетевший из кресла Бурыга тошнотворным чесночным духом дышал у самого уха, пухленький матрос-рулевой вытянул лицо с такой силой, словно превращался из Санчо Панса в Дон-Кихота, и только Кравчук смотрел на наплывающую красно-черную стену танкера с таким безразличием, будто ему каждый день приходилось участвовать в столкновениях. "Сто лет проживет," подумал о нем Анфимов, не знавший, что Кравчук глубоко-глубоко спит, а взгляд сам собой давил и давил в страшную, бульдозерным отвалом надвигающуюся стену. Конечно, у глаз не было таких сил, чтобы совладать с тушей танкера, но у глаз были уголки, и один из них, левый, вдруг поймал просвет. Из-за кормы пузатого танкера блеснула синева, и "Альбатрос" на довороте циркуляции пересек кильватерный след "чудовища", на котором, кажется, никто даже не заметил чуть не случившегося столкновения.

– Х-хде они?
– прохрипел Анфимов.

На море, утыканном разнокалиберными судами, не было даже воспоминания о яхте. Сухогрузы, рыбацкие траулеры, еще один танкер вдали, но идущий, в отличие от того злополучного, на север, а, значит, отяжелевший от нефти, спрятавший ватерлинию под воду. Так, может, и не было яхты?

Анфимов мотнул головой, сбрасывая наваждение. Он никогда не верил ни в НЛО, ни в астрологов, ни в приметы, и потому не нашел в душе места для фантастики.

– Потерял?
– внес вопрос из ходовой на ГКП, где сидел у индикатора целей Перепаденко.

Моряк не вскочил, потому что на вахте строевой устав как бы временно отменялся самой вахтой, а только ткнул длинным, с широкими веретенообразными узлами на сгибах, пальцем в желтую каплю:

– Ось за цим бортом вин сховався!

– Не ошибаешься?

– Як у каси, товарыш командыр!

Сощуренные глаза Анфимова впечатали точку в мозг,но не одну, а с россыпью других, медленно тающих в отбитом стрелкой секторе, потом окунулись в голубизну моря уже наверху и, наложив этот желтый горох, так похожий на кусок звездного неба, на разбросанные вокруг корабли, вспыхнули уже забытым яростным огнем.