Майгатов вновь посмотрел на гору оружия. Больше всего, конечно же, было кинжалов-джамбий. В одинаково согнутых у острого конца ножнах они вроде бы и казаться должны были близнецами-братьями, но, присмотревшись, он вдруг обнаружил, что двух похожих среди этой разбросанной сотни с лишком просто нет. У одних - скромная, светло-коричневая кожа на ножнах в перетяжках более темной, почти без узора, у других - потрясающий по красоте нитяной золотой узор по серебру. Рукояти - от пластмассовых и металлических до темных, отшлифованных из рогов каких-то животных. Он вспомнил, что рассказывала Лена: самые ценные - рога жирафа и носорога. Может, и здесь есть такие. А на рукоятях - по две яркие капли серебряных монет, вверху и внизу, почти у ножен. Кое-где в монеты вделаны камни. Наверное, драгоценные: красные, белые, а вон - зеленые.

Дрогнула в душе, заныла вроде бы уже зарубцевавшаяся рана. И опять кольнула изнутри, сжала сердце холодными злыми пальчиками тревога. Майгатов склонился над джамбией с двумя зелеными камнями на рукояти, и на него дохнуло гнилостной вонью трюма, горячей кока-колой, соленой фасолью. Зеленые камни, серебряные ножны, тот же, узнаваемый, узор.

– Верочка!
– остановил он медсестру уже в дверях.
– Ты не... ну, не знаешь, где человек, у которого вот эта джамбия?

– Чего-о?
– посмотрела она на него с таким видом, как врач-психотерапевт смотрит на нового подопечного.
– Ты что - смеешься? Они тут все для меня на одно лицо. Пришел - и сидит где-нибудь - приема ждет.

– Ты извини, Верочка, что я к тебе обращаюсь, - последил он за двумя йеменцами, которые, спустившись по лестнице, подошли к горе оружия, мгновенно нашли свои джамбии и, вернув их за пояса, сразу стали как-то горделивее, выше ростом и с лицами сфинксов пронесли мимо полусонного часового эту горделивость.
– Извини, но хозяин этой джамбии - бандит. Он тоже был там, на судне...

Взгляд Веры еще сильнее стал напоминать взгляд врача-психотерапевта.

– Ну и что теперь?
– подперла она по-мужски руки в бока.
– Мне отдыхать положено, - и с презрением на лице вышла из больницы.

Майгатов почти бегом поднялся на второй этаж. Больной кишке явно не понравились такие прыжки, и она настойчиво кольнула раз и еще раз, до иголочек испарины на лбу, но Майгатов не подчинился ей. Лихорадочный взгляд скользил по смуглым лицам лежащих у дверей кабинетов, сидящих и стоящих людей, рука распахивала скрипящие двери и давала возможность выхватить, выудить из помещения еще одно смуглое лицо, но все они, как и говорила Вера, были одинаковыми, а, точнее, одинаково ненужными ему. А то худенькое, с усиками над пухлой губой, которое он навеки впечатал в память в трюме, все ускользало и ускользало.

Сбежал вниз, чтобы удостовериться, что разыскиваемый им Али еще не ушел, и с отчаянием, горьким глотком застрявшим в горле, вдруг увидел, что джамбии с зелеными камнями уже нет.

– Куда он ушел? Давно?
– вплотную подступился к солдату.

– Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн*, - вытаращив осоловелые, так и не избавившиеся от пленки дремотности глаза пробормотал солдат и почему-то попытался принять своей сутулой спиной строевую стойку.

Майгатов больным боком выбил створку двери, вывалился на солнцепек и замер взглядом на узкой фигуре невысокого черного человечка, отошедшего от больницы уже метров на пятьдесят. Он побежал за ним, хотя со стороны это трудно было назвать бегом, зажимая ладонью пульсирующий болью от каждого шага низ живота. В глазах темнело, будто сгущались сумерки, когда он догнал и рванул Али за плечо.

Взгляд сразу упал на джамбию - она, вскинулся к усатому лицу йеменца и застыл: это был не Али. Из-под насупленых бровей на него смотрел пожилой мужчина с холеным лицом торговца или хозяина кафе. Он нервно держал худенькими пальчиками в массивных золотых перстнях рукоять джамбии, и на чуть вылезшем из ножен зеркально отполированном лезвии молочными полосками лежал вазелин.

– Айм сори, - почему-то по-английски извинился Майгатов.

– Гуд, - ответил явно образованный йеменец, удовлетворенно вогнал лезвие в ножны.
– Махбуль**, - и, выпятив худую грудь, по-утиному вразвалку зашагал к стоящей у края шоссе подержанной вишневой "Мазде"...

В свою палату Майгатов вернулся измочаленным и успокоившимся. Предчувствие, червем точащее с утра душу, подвело. А, может, просто выплеснулось все прожитое за эти дни: позор плена, радость побега, ужас песчаной бури, счастье встречи с арабом в той страшной, мертвой пустыне, муки болезни. Выплеснулось острым, резким запахом тревоги из кипящего котла, а он принял его за единственно верный запах, принял за правду, хотя это была, скорее

– -----

*Ис ми Саид. Ухад ди му санатэйн ( араб.) - Меня зовут Саид.

Служу второй год.

**Махбуль ( араб.) - Идиот.

всего, лишь одна из правд, но все же самая навязчивая, быстрее

любых других нашедшая путь к сердцу.

Он распахнул дверь - и воздухом оттуда смело, сорвало с груди и усталость. В палате была Лена.

– А-а, это вы? Уже по больнице гуляете? А я вот - принесла, - показала на лежащий на тумбочке алый гранат.
– Считается, что очень полезно после вашей болезни. Кровь хорошо восстанавливает. Красной, а, тем более, черной икры в этих широтах, к сожалению, нет. Может, где в столице, в Сане, в дорогих лавках, но там такие цены...