Рассказывал Назар взволнованно и сбивчиво, но и Шалы, и Шамурат почувствовали, что говорит он искренне.

— Так вот… Вы мне в отцы годитесь, если отругаете — не обижусь, заслужил, только не держите на меня зла. Начали вы хвалить своих жен: «моя Мая», «моя Арзы»… Пусть ослепну, если подумаю о них что плохое… Как мне тогда хотелось сказать «моя Дженнет»! Вы, наверное, думаете: хвалит свою бывшую жену, а разошелся с ней из-за пустяка. Я бы на вашем месте тоже не поверил, но это так. Обманывать вас я не смею, да и какой в этом смысл. Просто хочется излить душу, рассказать обо всем, что накопилось на сердце. С первым встречным о таком не поговоришь. Да и что жаловаться на головную боль тому, у кого голова не болит. Но вы, Шамурат-ага, верю, спросили меня о жене не из любопытства, так что позвольте расскажу вам обо всем по порядку.

Два года назад я случайно встретился с Чары. Мы вместе росли в детском доме, дружили, но после школы наши дороги разошлись. И вот встреча. Вы сами дружите уже много лет, так что поймете, какие чувства я тогда испытал. Свободного времени у Чары было в обрез, он отнекивался, обещал обязательно заехать в другой раз, но я настоял на своем. Уж очень мне хотелось похвалиться перед другом детства своим домом, своей семьей. Короче, мы пришли. Дженнет ждала меня. Я представил ей Чары, они познакомились. «Ну-ка, женушка, отвечай, найдется у тебя, чем покормить гостя?» — спросил я в шутку, потому что знал, к моему приходу у Дженнет всегда готов обед. «А как же, — в тон мне отвечает, — не стану же я морить вас голодом. Мойте руки, а унаш у меня уже готов. Сейчас добавлю сметаны, размешаю, и можно обедать». — «Нашла, чем удивить — «унаш у меня готов», — передразнил я жену, но она, видно, не почувствовала моего раздражения. «Тоже мне, бай нашелся! Унаш ему не нравится! Сам же говорил, что простудился, — вот я и приготовила унаш. Ты попробуй. Два стручка перца положила, за сметаной специально ходила к Джиннек-эдже, лапшу нарезала тонко-тонко, как ты любишь. Унаш получился…» — Дженнет искренне расхваливала обед, но я ее и не слышал. «Сама его ешь!» — оборвал я ее объяснения. Дженнет, недоумевая, пожала плечами и с обидой сказала: «Ладно, попейте пока чай, а я растоплю ковурму, яичницу пожарю…» Но, тут меня понесло, чего ей сгоряча наговорил — не помню, только вдруг вижу, что Чары надел шляпу, кивнул, прощаясь, Дженнет и собирается уходить. Я к нему, но он даже говорить со мной не стал. Я еще больше разозлился. «Видишь? — стал корить я Дженнет. — Ко мне пришел дорогой гость, а ты собираешься его унашем потчевать. Что он, унаш никогда не пробовал?» Тут уж и Дженнет взорвалась: «Слушай, Назар, при чем тут унаш? Если ты себя будешь так вести, то еще не один гость от нас сбежит!» — «Ах, так выходит, это я виноват?..» — и пошло-поехало. Весь вечер ее пилил: и то плохо, и это — не так. Дженнет молча переносила все мои упреки, понимая, что спорить со мной сейчас бесполезно. В общем, поругались. Но будь я не круглый дурак, то догадался бы оставить тропку для примирения, но, что вы, распалился так, что под конец заорал: «Талак! талак! талак!» [4] .

Назар умолк. Достал сигареты, закурил. Шалы и Шамурат терпеливо ожидали, когда он продолжит свой рассказ.

— Вот так. Впрочем, кто сейчас придает значение этим словам? Дженнет поднялась чуть свет, вскипятила чай, пожарила яичницу. Пока я умывался и брился, она прибрала в комнате. Тут бы попросить мне прощения за вчерашнее, и все бы обошлось, но я надулся, как индюк, всем видом показывая, что по-прежнему обижен. Ну и перегнул палку!

Было солнечное утро. Дженнет подошла к окну, задернула штору, чтобы яркий свет не слепил мне глаза. Она ждала, а я, испытывая ее терпение, молчал. Тогда она окинула печальным взглядом комнату и ушла к детям. Через минуту громко хлопнула дверь. Я бросился к окну — Дженнет уходила! На руках она держала нашу маленькую дочурку, а сын шел сам, вцепившись в подол ее платья. Он так забавно семенил, что я невольно улыбнулся, но тут же почувствовал невыразимую тоску. Я ведь снова оставался один!

У калитки Дженнет остановилась, оглянулась, но я трусливо отпрянул от окна. Спустя мгновение я бросился на улицу, чтобы вернуть их, но Дженнет с детьми уже садилась в троллейбус.

Мне все еще не верилось, что она оставила наш дом навсегда. Уходя на работу, я оставил ключ у соседей, — был уверен, что она одумается и вернется, но увы… Обычно стоило перешагнуть порог, как в объятия мне с радостным криком бросался сынишка, в тот вечер только голодная кошка выбежала в прихожую и, жалобно мяукая, стала тереться об ноги. Дома было пусто и тоскливо. Не зажигая света, я плюхнулся на диван и, уткнувшись лицом в подушку, пролежал до самой ночи, размышляя, как быть дальше. Наконец я почувствовал голод. На газовой плитке стоял казан с унашем. «Ну, нет, — подумал я, — к тебе-то я не притронусь. Стой — кисни! Из-за тебя рухнула моя счастливая жизнь!» Однако голод — не тетка. Прошло немного времени и я, забыв о своих клятвах, снова поплелся на кухню. Разогревать еду было лень, но даже остывший унаш показался мне великолепным. Я съел чуть ли не половину казана и завалился спать. А утром разогрел остатки и вылизал все подчистую.

Прошла неделя. Еще теплившаяся на первых порах надежда, что Дженнет вернется, исчезла. С каждым днем я все больше скучал по жене и детям. И наконец понял, что дальше так продолжаться не может. Я знал, что Дженнет вернулась к родителям, и решил поехать за ней. Теперь я был готов не то что просить прощения, но, если надо будет, умолять, упасть на колени. В субботу я собирался в колхоз, но, как назло, с утра ко мне завалились институтские приятели. Узнали, что от меня ушла жена, и пришли посочувствовать. Впрочем, это только так говорится. На самом деле им просто негде было выпить, вот и забрели ко мне. Я сказал, что собираюсь ехать к Дженнет, но они расхохотались: «Ты не в своем уме, Назар! Пойдешь к жене на поклон — навсегда потеряешь свободу!», «Это ж надо, самому лезть в хомут. Ты что, смеешься?». Я ответил, что с такими делами не шутят, тогда один из моих гостей, перестав смеяться, спросил: «А ты уверен, что она согласится вернуться?». Об этом я и не думал. Казалось, стоит попросить прощения, и все будет улажено. И я порвал билет. Вот с тех пор и холостякую…

Назар закончил свою исповедь и замолчал, но Шамурат и Шалы не торопились расспрашивать или сочувствовать. Однако было видно, что рассказ Назара взволновал их, затронул за живое.

— Шамурат-ага! Теперь вы знаете все. Когда я пришел с Шалы-ага к вам и увидел, что Маягозель-эдже принесла унаш, честное слово, испугался. Но вы преподали мне хороший урок. И в самом деле, разве подлинное радушие в том, чтобы поразить гостя обилием еды?.. Но потом, — Назар смущенно посмотрел на стоящего у окна Шалы-ага, — потом мне показалось, что Шалы-ага откуда-то знает о моей беде, и, когда вы стали хвалить своих жен, я подумал: уж не розыгрыш ли вы устроили? Простите меня…

Шалы горько усмехнулся, а потом спросил:

— Слушай, Назар, а где сейчас Дженнет? — он на мгновение запнулся. — Замуж не вышла?

— Нет, не вышла, живет с родителями неподалеку отсюда. Устроилась работать швеей. Я и в командировку сюда напросился специально, чтобы заехать к ней, но не решился. Близок локоть, да не укусишь…

— Чепуха! Обязательно надо поехать! — горячо возразил Шамурат. — Прямо утром и отправляйся.

— Поздно. Командировка-то окончилась, надо возвращаться в Ашхабад.

— Ничего, это дело поправимое, — зажигаясь идеей, заговорил Шалы. — Отправим в министерство телеграмму, а утром поедем в колхоз вместе! — Он достал из черной папки, что лежала на столе, лист бумаги и стал торопливо набрасывать текст телеграммы. — «Просим один день без содержания связи задержкой по личным обстоятельствам». Ну, как, пойдет? — спросил он у Шамурата.

— Разве это личное дело? — возмутился тот. — Пиши «в связи с задержкой по делу общественного значения». Так верней будет!