Торим-ага бросился к Куйки-хану, чтобы образумить его, но тот, отмахнувшись от старика, словно от назойливой мухи, скрылся в ораче.

— Что ж, спасибо за угощение, — сказал Овезмурад-ага и, обернувшись к стоящим у него за спиной парням, приказал. — Пусть женщины поднимают верблюдов, мы уезжаем.

Атбаши, пряча глаза, пошли к лошадям. Через несколько минут гельналыджи отправились в обратный путь. Они ехали той же дорогой, по которой недавно с гиканьем мчались к дому невесты. Теперь все молчали, и никто не горячил коня. Чишдепинцы разбрелись по дворам, словно спрятались, и опозоренные сваты не спеша двигались по безмолвному селению. Только любопытные мальчишки выглядывали из-за дувалов, но никто из них не решился на проказу, потому что даже этим несмышленышам было понятно, что слово бьет больней, чем камень.

Овезмурад-ага трусил впереди всех на серой послушной кобыле. Несчастье, обрушившееся на него, придавило старика. Больней всего было из-за того, что расстроился той его единственного сына. Чтобы угодить ему, пришлось смалодушничать и согласиться на тот непомерный калым, который навязал Куйки-хан. И вот приходится возвращаться несолоно хлебавши. Он утешал себя тем, что сын, конечно, холостяком не останется, но еще одна забота терзала старое сердце. «Что скажут люди?» — думал Овезмурад-ага и мысленно благодарил аллаха за то, что тот лишил его слуха, ибо сейчас больше всего на свете боялся услышать пересуды сопровождавших его всадников.

Так проехали почти половину пути. И тут Овезмурад-ага остановился.

— Эй, джигиты! Не пора ли попить чайку? И лошади, верно, устали. Отдохните, люди, а я еще раз попытаю свое счастье. Долго не задержусь, вернусь мигом.

Лошадь словно угадала, что у всадника переменилось настроение, с места пошла галопом. Люди и спросить не успели, что надумал Овезмурад-ага, а он уже скрылся за невысоким холмом.

Непес пробыл в горах до заката. Джигиту, чью сестру отдают в чужой дом, не к лицу быть гостем свадебного тоя — так уж повелось с давних пор. Поэтому Непес, взяв старенькое ружье, с самого утра отправился на охоту. Ему повезло, теперь он возвращался домой, приторочив к седлу песчано-пепельную лисью шкурку. Но не успел он еще ввести во двор коня, как к сыну с рыданиями бросилась мать.

— О-о-о, Непес-джан, сыночек мой, как теперь жить будем, как нам людям в глаза смотреть…

— Что случилось? Ну, говори же…

— Твой отец прогнал сватов, гельналыджи уехали без Аннагуль. — И она зарыдала еще громче.

— Знал, что этим все кончится… — Непес замолчал, потом, срывая злость, с силой рванул лисью шкуру. Испуганная лошадь захрипела, взвилась на дыбы, но сыромятный шнурок, которым добыча была приторочена к седлу, не оборвался. Бессильная ярость захлестнула Непеса, кровь ударила в голову. Он рванул опять, потом — еще раз, пока, наконец, истерзанная шкурка не оказалась у него в руке. — Эх, не на того зверя пулю истратил! — свистящим шепотом выдохнул Непес и отшвырнул лису туда, где в сумерках чернела орача — любимое отцовское убежище.

Куйки-хан словно только и ждал этого.

— Стреляй, ублюдок, стреляй! — выскочил из кибитки Куйки-хан. — Не о себе думаю, скотина! Что, в могилу я добро унесу? Тебе, тебе все достанется! Ну, стреляй же, если мужчина.

Непес рванул с плеча ружье, дрожащей рукой загнал в ствол патрон, но тут мать бросилась к нему, повисла на руках, заголосила. Прибежали соседи, отняли ружье, свалили Непеса на землю, связали руки, чтоб чего не натворил сгоряча.

Куйки-хан еще постоял, глядя, как, силясь порвать веревку, корчится на земле его сын, потом громко высморкался и снова спрятался в своем логове.

Подошел Торим-ага, другие аксакалы — обступили Непеса.

— Нельзя так, джигит, нехорошо. Родного отца убить вздумал. Случись такое, закон бы и тебя не пощадил — вот бы и исчез род Куйки-хана… Опозорил бы наш аул, пошла бы молва, что чишдепинцы убивают друг дружку… — Торим-ага умолк, потом окликнул толпящихся у ворот мужчин. — Эй, кто там, развяжите его.

Подбежали, в свете луны сверкнуло лезвие ножа, разрезанная веревка змеей сползла на землю.

— Горячиться не надо, Непес-джан. Поезжай в Бозаган, отвези сестру в дом жениха. Это хорошо, если девушка соединится с любимым…

Непес удивленно посмотрел на Торима-ага: «Издевается что ли?». Будь перед ним не почтенный, уважаемый всеми старец, сбил бы с ног, своими руками задушил обидчика. Наступила долгая пауза. Непес молчал, разминал затекшие запястья. Он колебался: «Мыслимое ли дело самому посадить сестру на круп чужого коня? Не позор ли! Но ведь не станет яшули советовать противное людским обычаям. Но не стыд ли, что отец отказал сватам после того, как принял часть калыма? Если уж суждено жить опозоренным, так пусть хоть сестра вырвется из этого проклятого дома!»

— Торим-ага, яшули… — начал Непес, медленно вставая с земли, но старик не дослушал его.

— Да, джигит. Если народ одобряет, можно и своего коня зарезать… Меред! — обернувшись, позвал своего внука. — Седлай коня, поедешь вместе с Непесом. И ты, Сапар…

Они были уже почти у цели, когда ветер донес до их слуха голос бахши.

— Той у них, что ли? — удивленно протянул один из всадников и придержал своего коня.

— Где это видано, чтобы две свадьбы назначали на один день, — отозвался другой и тоже придержал коня. — Верно, Непес?