Я вела пальцем по записям. Мать Консуэло могла умереть родами, затем скончался отец, и они оказались на улице. Договор содержал верную дату, почти четыре года назад, и по датам практически все сходилось, если брать за отсчет год рождения малыша. И что же?..

Зачем я составила этот проклятый договор? Ведь это я, это мой почерк. Не такой, как мне привычен, спешный, размашистый, а аккуратный, словно я обдумывала каждое слово. Для чего мне это понадобилось, для чего? И почему такая вот странность: сестра и двое ее детей?

Нет ответа. Пока, может быть, нет, но, возможно, не будет. Мне обязательно нужно в городе раздобыть свод местных законов, иначе я просто сойду с ума, пытаясь во всем разобраться. Есть другой выход — забыть и продолжать делать то, что я начала…

Я не сразу поняла, что за звуки доносятся до моего слуха. Не из стен монастыря, извне, будто кто-то колотил тяжелым в ворота. Вот теперь мне пришлось потерять несколько драгоценных минут, чтобы зайти в келью и набросить на плечи хабит, и когда я дошла до ворот — ворот, в которые ни разу еще не выходила — там уже были сонный отец Андрис, Микаэль, несколько, как и я, не спящих с пожара сестер, и только насельницы получили по первое число от сестры Аннунциаты и не высовывались из спален.

— Открывайте! — крикнул грубый мужской голос. Отец Андрис спокойно махнул рукой Микаэлю, и мне захотелось крикнуть — нет, ни в коем случае, здесь мы в безопасности, — но я молчала. 

Как и все остальные. Открылась створка ворот, я опознала в толпе несколько знакомых мне лиц — наших жертвователей. Отец Андрис кивнул им, улыбаясь.

— Отдавайте нам ведьму! — грубый голос принадлежал на вид очень благообразному мужичку. — Она у вас прячется, отче!

— Ведьм не существует, сыне, — покачал головой отец Андрис. — Тебе ли не знать, староста.

— Так спуститесь, отче, и узрите! — выкинув правую руку вверх, громогласно воскликнул староста. Я поморщилась: играл он отвратительно. — Брат Грегор сжег все гнезда гарпий, а Жюль, — и он выпихнул вперед мальчишку лет семнадцати, похожего на него самого, — нашел на поле еще одного человека! И кто это сделал, коли не она? Кто, коли не ведьма, отче?

Крестьяне кивали, сестры — и я вместе с ними — сложили руки в молитвенном жесте. Не потому, что верили в ведьм, потому, что узнали о чьей-то смерти. Но сестры выпрямились и убрали руки, а я так и стояла, поняв вдруг, кто этой ведьмой мог быть.

Я поняла, кто мог быть «ведьмой», равно как знала, что она к нападению непричастна. Скорее всего непричастна, потому что был переполох, потому что я видела ее, потому что — ее непричастность была крайне шаткой, как карточный домик, — но все же я следовала презумпции невиновности и держала в голове объективную сторону предполагаемого преступления. Время, место, обстановка, способ, орудия и средства. 

Время и место выступали защитниками — не только сейчас, в другой реальности тоже. Алиби. Она это убийство совершить не могла.

— Подождите меня, брат, — крикнула я старосте, стараясь, чтобы голос мой прозвучал громче остальных. Отец Андрис успокаивал собравшихся, крестьяне не внимали его словам, но на мой крик все обернулись. — Подождите, я лишь облачусь, как достойно.

— Зачем, святая сестра? — нахмурился староста. — Мы послали за братом Грегором, он и отчитает несчастного.

— Пусть брат Грегор оставит молитву над телом мне, — смиренно произнесла я и бросила на отца Андриса быстрый просящий взгляд. — Его дело — искать чудовище. Благословите на ночное бдение, отче.

Сестры в замешательстве отступили, отец Андрис, словно рисуясь, положил мне руки на плечи и коснулся губами моего затылка. Из толпы крестьян донесся тяжкий вздох: подобным образом, как считалось — из уст самой Милосердной, — дать благословение мог только священнослужитель, и лишь монаху или монахине. 

— Не спускайте с них глаз, пока я не вернусь, — шепнула я отцу Андрису, и он еле заметно кивнул. Он понял: следить за крестьянами и насельницами, понял не совсем верно, но объяснять ему у меня не было ни времени, ни возможности.

Я кинулась в келью, там — к вещам, вытряхнула все, что было в сундуке, заодно выпутываясь из хабита и ночной рубахи. К воротам монастыря я вернулась спустя минут пять, уже полностью одетая, и крестьяне все так же напирали, отец Андрис все так же пытался их утихомирить. Сестры ушли и молились о покое убиенной души в церкви — я слышала негромкое пение.

Прибежал Микаэль, с поклоном вручил мне белую ленту. В первый миг я растерялась, потом память подсказала, что ей покрывают останки перед погребением. Я абсолютно не благоговейно скрутила ее, сунула в карман хабита и махнула старосте рукой.