Хотел разбудить, но Кайе открыл глаза сам.

— Свет… — непонимающе поглядел на дрожащий язычок, уютно обосновавшийся в лампе. Потом — на полукровку.

— Что с тобой? — спросил тот. Дернулся было к товарищу, но Кайе повернулся на бок и сел.

— Ты… — начал было подросток.

— Потом, — отмахнулся тот, и, пригнувшись, выскользнул наружу, остановился у палатки. Огонек услышал шуршание — через миг к лесу метнулась четырехлапая черная тень.

И тут словно теплой ладонью полукровку накрыло — заснул мгновенно, без снов.

Утром они — Кайе невесть когда успел вернуться — проснулись сильно после рассвета; палатка стояла в тени, и солнце не мешало. Огонек не сразу понял, где находится, спросонья почудилось — все еще среди северян. Там он делил палатку еще с тремя людьми, а тут — всего с одним. Но такая же грубая ткань полотна, и тот же воздух — сырой и пряный — сочился снаружи.

Кайе — как долго он был в лесу? — встал первым, вынырнул наружу. Огонек потянулся и поспешил за ним, пока тот снова не исчез куда-нибудь. Южане сразу обступили обоих, заговорили — гортанные их голоса казались еще не совсем проснувшемуся подростку возгласами диких птиц.

Кайе сперва отвечал на вопросы спокойно, потом отмахнулся и велел дать им чего-нибудь поесть. Огонек ощутил благодарность — еще целый день голодным он бы в седле не выдержал.

Потом Кайе преспокойно оседлал злого самца грис, протянул ему лакомство на ладони, не опасаясь крепких зубов — животное взяло кусок пахучего маслянистого тростника и благодарно ткнулось мордой в руку.

В полдень — благо, небо было затянуто облаками, и солнце не жарило — наконец отправились в обратный путь из долины.

Огоньку теперь было труднее ехать — это северяне не торопились, Лачи знал, что всадник из Огонька препаршивый, а южанам было дальше по расстоянию, они старались вернуться как можно быстрее, и полукровка их интересовал в последнюю очередь. Кайе сказал было, что пусть едут без них обоих, они доберутся позже, но Тумайни так произнесла “нет!”, что он послушался.

Как же он изменился, думал Огонек, следя за юношей в темно-красном. Или это я изменился и не могу больше принимать южан так, как раньше?

Не раз спрашивал себя, глядя, как солнце играет на знаке его, как он посылает свою грис бежать быстрее — если бы все можно было вернуть назад, пришел бы снова или оставил Кайе на милость Лачи? Или, может быть, стоило промолчать там, на горе, не заикаться о крепости? Тогда Кайе ничто бы уже не грозило… наверное. Лачи ведь наверняка предусмотрел, что делать, если не сможет заполучить сразу обоих.

А Кайе порой вглядывается в полукровку, словно чему-тоискал подтверждения.

Путь казался бесконечным… а впереди была еще Астала. Огонек не хотел думать, на что он себя обрек. И не только себя — близких. Жива ли бабушка? Наверное, да, Лачи еще не добрался до Тейит и доберется не скоро. Вряд ли отправил письмо с приказом. Он умен, ему нет нужды убивать пожилую целительницу, которую любят многие. Только вот вряд ли он просто смирится.

Но мерная рысца грис прогоняла дурные мысли, и подросток чаще начинал оглядываться по сторонам. То птицу высматривал в зарослях, то лемура, скользнувшего с ветки на ветку. Когда звезды высыпали на небо и над самой тропой протянулась другая тропа, светящаяся, разбили лагерь. Огонек телом устал больше, чем вчера, но на сердце было несколько легче — пока едут, все равно вряд ли что-то изменится. Он понимал, что в пути все еще может сбежать, раствориться в зарослях — наверное, его не станут искать, Тумайни не позволит терять время. Но понимал также, что не готов остаться один. Его одиночество всегда было вынужденным — раз даже рууна стали почти родными. А вот Астала… полукровка себя не обманывал — родного там нет.

Когда-то он с некоторой опаской, но жадно брал то, что Кайе в беспечности своей швырял под ноги Огоньку, не задумываясь о смысле и ценности; тот, кажется, готов был подарить найденышу Асталу — всю, и попробовал бы кто на пути стать. Теперь на вечернем привале Огонек смотрел на лицо былого товарища — язычки пламени едва освещали его, но порой выхватывали то одну, то другую черточку, окрашивая в оранжевый цвет. И так же, по частям, изучал его лицо — будто слепой наощупь.

— Хорошей игрушки из меня уже не выйдет.

— Что? — не расслышал Кайе, занятый собственными мыслями.

— Неважно.

В сумерках небо выплеснуло на землю очередные бочки дождя и вновь прояснилось. Ужин, как и весь день, прошел спокойно и мирно, однако стоило Огоньку одному оказаться в палатке, снова накатила безнадежная серая тоска. Сейчас хотелось не рыдать, а выть, пусть слышит весь южный лагерь, неважно. Но Огонек знал, что не издаст не звука. Высунулся наружу — показалось, так быстрее придет в себя. Прислушивался к далекому вою, к уханью сов снаружи. Кайе подошел, присел на сырую траву.