— Ала, ты уверена, что они откажутся?

— Отказаться они не посмеют, но в этом нет смысла.

— Но что же мне делать?

— Просто жить здесь тебя не устраивает? — удивилась Киаль.

— Кем? В домашние слуги вряд ли Кайе меня отправит…

— Глупый, — смех девушки раскатился бубенчиками. — Люди трудятся, чтоб заработать себе на еду, а тебя кормят и так. Занимайся тем, что тебе по душе — вот как я. Знаю, тебе нравится петь…

— Даже птицы не поют весь год напролет, с утра до вечера. Мне нравится… быть полезным.

— Ты очень полезный, — снова засмеялась она, и Огонек понял — Киаль не услышит, у них совсем разные голоса. Так рыбы вряд ли услышат тех самых птиц.

В Тейит девушки на него не смотрели, или он не замечал. Атали не в счет, она еще маленькая. А тут ощутил к себе внимание нового рода — не серьезное, полукровка все же, но с таким-то покровительством!

Их было две, из молодых домашних служанок, одна — подвижная, с тугими кудряшками, другая — с двумя косами, со вздернутым носом и кучей смешных колкостей под языком… Его так и тянуло спросить — ведь я не совсем человек для вас, до меня вы тоже предпочитали зверушек? Еще и поэтому Огонек не хотел оставаться дома, пока там не было товарища. Опасался в очередной раз попасть в ловушку или сказать что-то совсем негодное, и так-то невесть что его ждет.

Чувствовал: в нем самом и впрямь словно жили две половины — одна стремилась лечить людей, жить с ними в дружбе и мире, вторая тянулась к лесу, любила и знала лес, и не желала подчиняться тем, кому положено по умолчанию. Вот с этой второй стороной Кайе оказался ближе всех прочих.

О севере — жизни там, обычаях, нравах — с ним лучше было даже не заговаривать. А вот о рууна слушал с большим интересом, верил тому, чему другие не верили — чувству другого на расстоянии, например; но Огонька задевала его снисходительность по отношению к дикарям. Он говорил о них так, как говорил бы о занятных лягушках каких-нибудь.

Но… при этом он слушал не так, как Атали и другие, кому Огонек пытался рассказывать. Для них это была сказка. Честное слово, если б и сам Кайе состоял только из одной, близкой Огоньку части! Когда юноша направлял его на тренировке, или серьезно расспрашивал, неужто дикари и впрямь хорошо рисуют, спорил, насколько безопасны те или иные ягоды и коренья, к которым Огонек привык у рууна, рассказывал о землях Асталы, и прочих, которые видел — он был действительно близким. Даже ближе, чем Лиа, которая все-таки принадлежала другому миру. Если бы…

Кайе, похоже, чувствовал, что Огонек и не пытается в прежнее, а занял какую-то новую, выжидательную позицию, и в нем самом росло напряжение, вдобавок к тому, что и так между ними висело. Иногда замолкал на полуслове — и смотрел в упор, будто на противника в Круге. И оборвать Огонька на полуслове мог — а потом уже оба не рисковали продолжить, и темы той не касались вовсе.

Все напряженней становились и самые обыденные разговоры. Огонек все с большим напряжением ждал, когда Кайе наконец не выдержит.

В этот день после очередной тренировки они ушли к реке Читери. Заканчивались дожди, вода текла грязная, бурная, текла с собой всякий сор. Но здесь, выше окраин, это не городской был сор, а лесной. Кайе нравилось бороться с течением, Огонек же побаивался — помнил, как барахтался именно в этой реке, в другом только месте, и едва не погиб. Поэтому предпочитал сидеть на прибрежных камнях.

— Ты не можешь мне простить смерти родителей? — спросил Кайе, выбираясь на берег — словно продолжал прерванный только что разговор. — Я же согласился считать тебя невиновным… и твоего отца, или хоть не думать об этом больше.

— Если ты думаешь, что только это причина… Ты не убивал их намеренно. А случайно — кто знает, сколько еще погибли людей там, в пожаре?

— Там были глухие места.

— Это верно… Но и северные разведчики, и наша семья оказались в огне. Но нет, камня за пазухой я не держу, нет нужды говорить о прощении.

Огонек встал, зашел по колено в воду. Даже разговоры о том пожаре вызывали смятение — и нежелание оставаться на берегу. Кайе не отставал:

— Тогда почему?

— Я говорил… оба мы изменились. А ты желаешь, чтобы я стал таким, как раньше, хотя тебе самому я-прежний уже не был бы нужен.

— Это все северные отговорки.

— Я всегда был с тобой честным. Вспомни.

— Был, — хмуро сказал Кайе.

Тот день неожиданно закончился мирно, даже хорошо: ожеребилась одна из грис, принесла золотого детеныша, и они забыли о разговоре, наблюдая, как крохотная кобылка пытается встать на ноги, пушится и тянется к людям, не только к матери.

— Хочешь, будет твоя? — спросил Кайе.

— Пусть лучше будет моя подопечная…

Как бы мог счесть ее своей, когда не имел и своего дома?