В очередной раз, когда Ирина Григорьевна Титова выкрикивает что-то вроде:

– Он мой сын, и решения принимать буду я!

Я решительно срываюсь с места. Руки дрожат. В пару-тройку широких шагов подлетаю к палате номер “триста двадцать пять”. Дергаю дверь за ручку, буквально впрыгивая в комнату, захлопывая ее за своей спиной. С губ срывается:

– Дан…

Но сердце тут же ухает в пятки. Замираю в пороге. Глаза лезут на лоб от увиденного.

– Ты куда собрался?! – вскрикиваю в ужасе. – Ты что творишь?!

Титов сидит на постели и под недовольный писк приборов срывает с себя датчики, явно планируя подняться. Однако, услышав мой испуганный визг, Богдан поднимает взгляд.

В то мгновение, которое Титову надо, чтобы осмыслить, кого он перед собой видит, мое сердце чуть не глохнет от страха. А вдруг он меня не вспомнит, не узнает, не захочет видеть? Вдруг… Но вот я слышу его тяжелый вздох и тихое:

– Юлька… Юль!

Богдан делает попытку встать с больничной койки. Я, всхлипнув, бросаюсь к нему. Шелестя бахилами, потеряв слетевший с плеч халат, обнимаю за шею, стараясь не задеть его левую руку в гипсовой лангете. Стискиваю в своих руках!

Дан, покачнувшись от силы моего напора, смеется тихо, крепко-крепко прижимая к себе. Дышит часто и тяжело. Наконец-то! Он здесь. Рядом. Мой! Земля уходит из-под ног. Неужели эти страшные двое суток позади?! Нескончаемые, мрачные, угрюмые, убивающие своей неизвестностью сорок восемь часов отчаяния и паники! Боже!

– Живой! – шепчу, повторяя снова и снова. – Живой!

Его рука меня крепче обнимает. Я рыдаю. Слезы катятся по щекам беспрерывным потоком. Голова кружится, в глазах темнеет. Зажмуриваюсь, повисая у Титова не шее. Он помнит! Он меня помнит! Господи, даже представить было страшно, а что, если нет?! Начитавшись по дурости в интернете разных ужасов от полной потери памяти до частичной амнезии при серьезной черепно-мозговой травме, нафантазировала себе кошмаров. Даже себе боялась признаться, что опасаюсь этой первой встречи. Но он помнит!

– Я так сильно испугалась!

– Все хорошо, – шепчет Титов, поглаживая широкой ладонью меня по спине. – Все уже хорошо, Юль.

Шум скандала из коридора доносится и сюда. Но все крики Ирины Григорьевны отходят на задний план. Эхо, не более того. В висках с бешеной скоростью долбит кровь. Дан прав – все позади. Все самое плохое уже позади! Мы вдвоем будто в спасительном вакууме. Время останавливается, мир перестает существовать. Мамочки, кто бы знал, как я сильно его люблю!

Отстраняюсь, обхватывая ладонями бородатые щеки Титова. Разглядываю лицо в ссадинах и синяках. Начинаю рыдать с новой силой. Ничего не могу с собой поделать. Я плакса. Я всю жизнь была ужасной плаксой!

– Эй, – ругается Богдан, – ну, ты чего рыдаешь, Юль? – улыбается, а я, взвыв, снова всхлипываю. – Ну, хватит. Успокаивайся, котенок! Вот он я, жив и почти здоров. Тихо, – обхватывает ладонью за затылок, притягивая к себе, нежно чмокнув в уголок губ. – Перестань. Я же тебе говорил, помнишь? Не стою я твоих слез, котенок.

– Стоишь! – пламенно уверяю. – Еще как стоишь! Я так испугалась!

– Все уже позади.

Чуть отстранившись, рукавом кофты смахиваю со щек мокрые дорожки от слез. Пробегаю глазами по фигуре Титова в белой футболке и спортивных штанах. Синяки, синяки, синяки. Бровь рассечена, на голове повязка, рука в гипсе. Бледный, под глазами темные круги.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю, поглаживая пальчиками любимые бородатые щеки. За два дня щетина отросла и явно требовала похода в салон, превратившись из идеальной и ухоженной в сущий беспорядок.

– А как выгляжу, Юль?

– Паршиво, честно говоря.

– Вот и чувствую я себя так же, – снова улыбается, – честно говоря.

Я понимаю, что по большей части Титов это делает, чтобы меня успокоить. Улыбается. Так много и нарочито беззаботно. Чтобы не показывать, как ему тяжело, плохо и больно. Чтобы я не рыдала и не волновалась. Но на меня эти его улыбочки имеют обратный эффект. Я кусаю губы, чтобы снова не заплакать.

– Не вздумай! – предупреждает Дан.

– Ляг, – осторожно давлю на его плечи, – тебе надо лежать. Куда ты вообще собрался?

Богдан поддается. Осторожно ложится обратно на койку, падая головой на подушку. Я слышу вздох. Всего на считанные доли секунды вижу промелькнувшую на лице гримасу боли. Вспоминаю слова врача про ребра. Задираю край футболки. Блин. Я сейчас снова начну биться в истерике. Ему же больно! Это невыносимо, когда родному и любимому человеку больно.

Видимо, эмоции слишком ярко отразились у меня на лице, потому что Дан аккуратно отобрал у меня край своей футболки, опуская ее.

– С кем там так яростно спорит мать? – спрашивает Титов. – Визг на всю больницу стоит. Ее, если понесло, не остановишь.

Я морщусь, присаживаясь на край койки. Дан перехватывает мою ладошку, сжимая в своей. Машинально поглаживая большим пальцем запястье.

– С папой и заведующим отделением, – приходится признаться. – Она запретила пускать к тебе кого-то без ее разрешения, – жалуюсь, дуя губы. – Меня не пустила.

Дан морщится:

– Она тебе что-то наговорила, Юль? Только честно.