150

когда все попытки, и казалось бы весьма успешные, по теорети

ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что

он снова возникал в теоретическом сознании как некая неулови

мая и потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с

Кристевой, гораздо позже -- где-то в 80-х гг. придет к теоре

тическому признанию неизбежности субъекта, Фуко -- в самом

начале 80-х гг. Кристева при всех яростных на него нападках,

не смогла от него "избавиться" и в начале 70-х. Разумеется,

речь может идти лишь о совсем "другом", глубоко нетрадицион

ном субъекте, лишенном целостности сознания, принципиально

фрагментированном (morcele), "дивиде" (в противоположность

классическому, по самому своему определению "неделимому"

индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в

тематике субъекта у Кристевой -- неопровержимое свидетель

ство неизбежного сохранения субъекта как константы всей сис

темы ее теоретических построений.

В предположительном, чисто гипотетическом плане можно

сказать, что непрерывная, то ослабевающая, то усиливающаяся

политическая ангажированность Кристевой регулярно требовала

от нее осознанного акта политического и социального выбора

позиции. Что не могло не порождать теоретическую рефлексию

о роли, месте и философском значении индивидуальной воли

человека. Происходил определенный разрыв между общепост

структуралистской мировоззренческой позицией и реальной

практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным

политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность,

возможно, и явилась одной из причин, почему ее более чем

условно называемый "семанализ" не получил столь широкого

распространения, проще говоря, не превратился в "анали

тическую дидактику", как, например, американский деконструк

тивизм. Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой

в ее "Семиотике" (1969), "Революции поэтического языка"

(1974) и "Полилоге" (1977) более фундаментально научно и

логически обоснован, но, увы! сама эта фундаментальность и

тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу, сделав

ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри

ятия, по сравнению с относительной "простотой" и практической

применимостью американского деконструктивистского анализа.

Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг.

между Дерридой и Кристевой, можно свести их к следующему:

для Дерриды (как и для Фуко и Барта той эпохи) субъект (т.

е. его сознание) был в гораздо большей степени "растворен" в

языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на

сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъ

151

ДЕКОНСТРУКТИВИЗМ

ект беспомощно барахтался, имея в качестве единственной своей

опоры в противостоянии этим структурам лишь действие бессоз

нательного. Причем последнее в большей степени характерно

для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его

точки зрения, противоречивость сознания как такового была

главным действующим лицом истории. Телькелевская политиче

ская ангажированность Кристевой, ее нацеленность на

"революционную" перестройку общества заставляли ее напря

женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а

единственно возможный источник, откуда смогли бы исходить

импульсы к разрушению старых мыслительных структур и ут

верждению новых, она находила лишь в субъекте.

В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере

кликаются с мечтой Фуко об "идеальном интеллектуале", но в

гораздо большей степени они оказываются близкими настроени

ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее постоянная озабо

ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен

тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой

области на рубеже 80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист