Голова гудела, но я все же заставил себя подняться и побрел на буровую. Бурение шло нормально, ни шатко ни валко, до Америки было по-прежнему далеко.

Кое-как протянул я полдня, пришел домой пообедать, прилег на минуту и больше уже не поднимался. Жена измерила температуру — под сорок…

Вечером, видимо, из забытья вывели меня голоса, пробившиеся в комнату из коридора:

— Вот спасибо за заботу! — кричала маковская жена. — За месяц два раза нос свой показал! Хоть подохни! Сына не мог под окошко привести, ирод волосатый!

— Ну перестань ты, перестань! Работы было много…

— Работа твоя! Провались она вместе с вашим станком!

«Вернулась, значит… Как же это он — всего два раза? Ведь только воскресений было три… И подменял я его раза четыре…»

Но думать было невмочь: потолок падал и поворачивался, крест окна стоял на голове — приоткрытая форточка внизу…

Не знаю, через сколько дней я ненадолго очнулся снова. Очнулся с закрытыми глазами. Непонятно — отчего очнулся. Может, оттого что в комнате говорили шепотом.

— Не надо, милый, не надо… Температура у него спала — вдруг в себя придет! И Степан не спит…

«Жена… Она, она. Моя жена… Кому же это она так: «милый»?.. До чего знакомо!.. Ми-лый… Знакомо-то как!»

А глаза не открывались. Верхние веки срослись с нижними, ресницы переплелись. Моя жена…

От ступней ног вверх пошла медленная соленая волна — вот уже под ребрами, вот у горла… Остановилась, замерла… и отхлынула, шурша галькой… В груди забилась, разевая зубастый рот, большая, сильная и беспомощная рыбина, подпрыгивала, тяжело шлепаясь на камни и теряя чешую. Потом — новая волна, со снегом и ледяной шугой, заторопилась по телу, тоже добежала до горла и тоже отхлынула, заморозив на долгие мгновения ту рыбину в груди, изогнув ее могучий хвост, остекленив серые глаза, оледенив растопыренные колючие плавники.

Скрипел снег. Быстро темнело…

Я выздоравливал. Очнулся однажды с открытыми глазами, шевельнул рукой, шевельнул ногой, качнул головой — вроде здоров. И через два дня вышел на работу.

На буровой была очередная авария. Пошла монолитная порода, станок заклинило, он намертво засел в скважине, и доставать его оттуда пришлось по частям. Пока доставали, из Ленинграда приползло распоряжение: испытания кончить, агрегат списать. Все, и наши сдались!

Подкрадывалась весна.

…Я сидел на пятитонном, пятиметровом туловище поваленного набок у механической мастерской станка, никому теперь не нужного, ожидающего, когда придет сварщик и разрежет его на куски перед сдачей в металлолом.

Было многого жаль. И не в первую очередь — своего первого самостоятельного труда, хотя его, конечно, тоже. Жалел я больше труд, затраченный на станок изобретателями, проектировщиками, изготовителями и моей бригадой. И труд, затраченный на другие станки неудавшейся опытной серии. Махровой пылью покрываться нашим отчетам об их испытаниях, о внедрении в производство! Хорошо, если прочтет случайно те отчеты кто-то имеющий вес, если предложит станок «доработать». А если нет? Когда-то снова взметнет на гребень волны под стон производственников «Даешь! Даешь!» идею о необходимости иметь подобные станки на геологических изысканиях?! А взметнет непременно! И начнется все сначала… Может быть, уже под пенсию предложат мне испытать новую конструкцию аналогичного станка, — соглашусь ли? Соглашусь.

Многого было жаль. И сверх всего наплывало смутное чувство вины перед этим железным китом, выброшенным волей нетерпеливых и недальновидных деятелей от геологии на пустынный берег перед механической мастерской с угрюмо молчащим у ее дверей сварочным аппаратом…

Та рыбина, замороженная в моей груди, видимо, оттаяла и осталась жить, временами брыкая своим колючим хвостом, топорща плавники. Врачи говорят, что во время болезни меня перепичкали антибиотиками.

А тот шепот, скорей всего, мне прибредился. Выздоровев, никаких перемен в жене я не заметил и потом ничего сомнительного не наблюдал. Да и наблюдать было некогда: через полмесяца мы уезжали с Урала в Забайкалье — я получил новое назначение, и даже с повышением в должности. Не знаю, правда, за что. Наверное, для смягчения горечи поражения. Начальству видней…

Увозил я с собой жену, подросшего и похудевшего сына, какой-то опыт и свое второе сердце. Первого я никогда не чувствовал. В детстве еще, узнав от взрослых, что оно, как у всякого живого существа, есть где-то и у меня, поверил им на слово, а чтобы чувствовать…

Второе со мной поныне. Я часто его слушаю, даже рукой временами трогаю и не люблю. Через него, пожалуй, мне не хочется встречаться со своими давними знакомыми — ни с Герой Секиным, ни с бывшим начальником экспедиции Григорием Григорьевичем, ни с Маковым, ни с Петуховым. Хотя живут они все уже в Ленинграде, за пять — семь остановок от меня.

…Арчика дед променял летом проходящему охотнику на табак. Он долго в этом не сознавался, говоря, что пса, наверное, украли.

Должно быть, Арчик прожил хорошую собачью жизнь: ведь проглотив щучье сердце, он лишь мгновенье постоял, подняв к небу нос и прислушиваясь, что там внутри его беспокоит, стукает. Убедившись, что все в порядке, — звонко залаял, прилег на бок, снова вскочил и запрыгал вокруг нас, призывая поиграть…