Увязавшись как-то по осени за старшим братом, Трофим стал постоянным посетителем клуба, не пропускал ни одной субботы, а если случалось пропустить — по-настоящему огорчался и следующей субботы дождаться не мог! В клубе он и познакомился со своей будущей женой Натальей, раскройщицей с фабрики головных уборов. Сначала были еженедельные встречи на танцах, потом почти ежедневные — помимо клуба: ходили в кино, в гости к ее подружке, просто гуляли.

Оказалось, здание его школы вплотную примыкало к тесной производственной площадке Натальиной фабрики. Приближалась весна, и на больших переменах, при хорошем солнце, Трофим, распахнув в уборной оконную раму, терпеливо сигналил зеркальцем в пыльное окно раскройного цеха, сигналил до тех пор, пока Наталья не высовывалась в форточку и не подавала ему приветственный знак.

— Смотри, фабрику не спали! — говорил Серега, покуривая с оглядкой на дверь. — Архимед корабли сжег, а ты…

Трофим грозил в ответ кулаком.

С матерью Натальи он познакомился еще в январе: мать пришла как-то домой с вечерней смены раньше положенного и застукала их, слава богу — мирно попивающих чай. Волей-неволей пришлось представиться.

А однажды Наталья рассказала о своем отце. Отец был геологом, перед войной работал на Северном Урале, где и родилась Наталья. Со слов ее матери, многие называли отца одержимым. Экспедиция искала слюду, а он убеждал всех, что тут же должен быть пьезокварц. До ночи сидел над картами, писал что-то; по воскресеньям с утра уходил в горы. В одном из таких воскресных маршрутов, поздней осенью, простудился, слег и через несколько дней умер от двустороннего воспаления легких… Мать увезла Наталью в Ленинград. Осенью следующего года из экспедиции пришло письмо, в котором говорилось, что пьезокварц действительно нашли, что фактически его первооткрывателем нужно считать отца. Много было в письме и высоких слов: о бескорыстном служении… о творческом подходе… о той самой одержимости…

Судьба Натальиного отца глубоко тронула Трофима. Захотелось что-то сделать — как бы в память о нем. И в то же время — приятное для любимой девушки, для ее матери. И он решился: летом друг Серега один понес свой аттестат зрелости в приемную комиссию филологического факультета университета — Трофим, перейдя вместе с ним мост Лейтенанта Шмидта, повернул налево, к Горному институту, в геологи! Одному направо, другому налево — как в старой песне, переделанной Серегой для выпускного школьного капустника:

В приемной комиссии Горного института миловидная седовласая толстушка, представлявшая геологоразведочный факультет, бегло просмотрев документы Трофима, ограничилась единственным вопросом:

— На РМ?

— На РМ… — неуверенно ответил он. Ответил, понятия не имея, что означают эти буквы, выводимые дамой красным карандашом на заявлениях абитуриентов, потому лишь ответил так, что трое парней, миновавших толстушку впереди него, называли те же самые таинственные Р и М.

— О дальнейшем вам сообщат письмом, — сунула седовласая документы в папку и протянула руку за очередными.

Он отошел от стола, вышел в коридор, подошел к доске объявлений «своего» факультета. Среди развешенных на доске бумажек не сразу удалось найти нужную информацию. Получалось, геологоразведка — наука неоднозначная. На факультете обучали четырем специальностям: РМ — разведка минералов, РГ — гидрогеология, РТ — техника разведки, ГСПС — геологическая съемка и поиски… Разбираться в этих тонкостях глубже у него не оставалось времени — надо было встречать с работы Наталью.

До чего все-таки небрежно сунула седая фурия его аттестат — серебряного, почти золотого медалиста в общую папку! Сама-то, интересно, как закончила школу… в туманном тридцать забытом?..

Минувшие зима и весна выдались непростыми. Первая любовь… Первое яблоко, сорванное с древа, на коре которого — с каких времен! — не зарастает вырезанное: «Адам + Ева»… Внезапная болезнь Натальи — затяжная, с осложнениями… А у него — времени до выпускных экзаменов все меньше и меньше…

Родители никак, по крайней мере внешне, не проявляли интереса к его сердечным делам, ограничиваясь излишне назойливыми вопросами про успехи в школе, о чем и так имели достаточно ясное представление, подписывая по субботам дневник. Ни постоянные отлучки из дому под вечер, ни поздние возвращения не вызывали с их стороны попреков и сетований, которых Трофим выносить не мог. И только, когда перед экзаменом по литературе письменной он явился с воскресных гуляний в Петродворце под утро (опоздали с Натальей на последнюю электричку), в сдержанном вопросе отца, отворявшего заложенную на крюк дверь: «Не забыл ли ты про сочинение, юноша?..» — прозвенело что-то, заставившее Трофима поежиться, напомнив те времена, когда и подзатыльники от папани получать приходилось, и жесткость офицерского, с войны сохранившегося, ремня неокрепшими ягодицами осязать…

Сочинение он написал на «отлично»: подремал часа два до ухода разбудивших его родителей на работу, принял холодный душ, явился минута в минуту в класс, сел и написал. И все же «золотом» его обошли, поставив «четверку» по математике за безошибочно, он был уверен, решенные примеры и задачу. А почему обошли — узнать довелось позднее, на вечере встречи бывших выпускников школы, от подвыпившего завуча: слишком много в их выпуске оказалось претендентов на золотые медали, надо было кого-то «опустить» до серебряных, вот его и «опустили».

Родителей он, конечно, огорчил, а сам расстроился не очень: в институт и с серебряной принимали без экзаменов…

…Он встал напротив фабрики в толпе парней и мужиков, ожидающих выхода своих жен и подружек. Было ровно четыре десять. Смена кончалась в четыре, на умывание, переодевание и прочее Наталье хватало обычно двенадцати — пятнадцати минут.

Выйдя из проходной, она выждала короткий просвет в потоке транспорта и перебежала улицу.

— Приветик!

— Привет!

— Поздравь меня: наконец-то подписали заявление на отпуск! Следующую неделю — последнюю работаю! Едва уломала свою начальницу!