Шрифт:
— Почему же они через основной вход в самолет не попробовали проникнуть?
— То-то и оно, Трофим Александрович… Ударились они о провода левым крылом, и самолет на землю лег левым боком: крыло-то срезало. Входной дверью лег. Операторы наши в ловушке оказались…
— Живьем, выходит, сгорели? — Корытов постарался сохранить голос спокойным.
— Навряд ли. Пилот уверяет — никаких криков не было… Да и не должны они были кричать. Слава богу, если, конечно, можно в подобном случае так сказать, горели они или мертвые уже, или в бесчувственном состоянии… Ребят наших, как это потом установили, при ударе на переднюю стенку салона бросило… травмированы они были, смертельно травмированы…
— Понятно…
— Конечно, Трофим Александрович, тяжело слушать… А видеть своими глазами… — Егорин минуту помедлил. — Когда пилот кончил рассказывать, мы обошли все кругом. И остатки самолета осмотрели… — Егорин снова замолчал, пытаясь справиться со своим лицом: углы рта подергивались.
Он продолжал смотреть на Корытова, но Корытов понимал, что Глеб Федорович не видит его… Машину тряхнуло на ухабе, и Егорин, вздрогнув, глуховато откашлялся.
— Да… А от самолета возвращаемся — слышим крик: «Я во всем виноват! Я во всем виноват! Я, я, я!!!» Оказалось, очнулся наконец-то командир, добилась Галина своего. Правда, лучше бы он лежал, как лежал — в обмороке… Кататься по земле начал, руки себе кусает, бежать куда-то порывается и все кричит: виноват, виноват! Намучились мы с ним. Хорошо, что вертолет вскоре подоспел.
— А где сейчас летчики?
— Командир и пилот — в здешней городской больнице, Трофим Александрович, а штурмана к нам в Ленинград отправили, в Ожоговый центр.
— Подъезжаем…
— Точно, Сева, подъезжаем.
Корытов поднял глаза и увидел впереди, над кустами, наползающими с заросших тайгой сопок на пойму речки, шест с приспущенным голубым флагом партии Егорина.
8
В передвижном цельнометаллическом вагончике — сооружении добротном, на широких полозьях, с водяным отоплением на случай холодов — в задней комнате правой половины стояли три раскладушки: две — аккуратно застеленные байковыми одеялами в белоснежных конвертах простыней, с поставленными на попа — одним углом в потолок — подушками и вафельными, сложенными треугольником полотенцами, третья — небрежно прикрытая раскинутым мятым одеялом. Четыре складных стула, стоячая вешалка из алюминиевых трубок — в дальнем углу, вторая такая же — у двери. Вот и вся обстановка.
Егорин повесил у входа фуражку и сделал рукой приглашающий жест:
— Располагайтесь, Трофим Александрович! Валентин Валентинович, устраивайтесь!
Они сняли плащи, поставили под вешалку портфели.
— А где же председатель нашей комиссии? — Бубнов ткнул пальцем в сторону «дипломата», стоявшего на одном из стульев. — Его?
— Его, его… А про самого — сейчас схожу узнаю. Заодно велю на кухне, чтобы нам поесть дали. — Он посмотрел на часы. — Обед у нас для тех, кто в лагере днем остается, с двух до трех. Сейчас ровно час, но, думаю, готово уже.
— И я с тобой прогуляюсь! Где тут у вас…
Егорин с Бубновым вышли. Корытов, устроившись на стуле возле открытого, с отдернутой марлевой занавеской, окна, закурил, еще раз окинул взглядом комнату, задержался на фуражке Глеба Федоровича.
«Красивая все же у нас была форма…»
…В клубе швейной фабрики (впрочем, как и в других танцевальных залах города) студентов Горного института — горняков — узнавали сразу: два ряда медных пуговиц на куртках, замысловатые медные вензеля на черных, с голубой окантовкой погонах, на петлицах той же расцветки — скрещенные «молоточки»… Горняки старались вместе не держаться, чтобы не затенять, так сказать, один другого, но дружно приходили на помощь своему, если тот попадал в какую-нибудь передрягу. А попасть в передрягу можно было в любую минуту: или не ту партнершу пригласил («числящуюся» за кем-либо из блатных), или толкнул во время танца соседа, не извинившись, или еще что…
На черный двубортный шевиотовый костюм, купленный к свадьбе, Наталья нашила горняцкие регалии, споров их со студенческой куртки Трофима, изрядно пообтрепавшейся к третьему году его обучения в институте. Свадьбу спраздновали по-студенчески: небогато, но хмельно. Школьный друг Серега, так никуда и не поступивший, подрабатывавший в то время в фотоателье, беспрерывно щелкал «ФЭДом». Снимки, по одному из отпечатанных Серегой во множестве, Трофим собрал в отдельном альбоме. Альбом этот, уходя потом из семьи, он унес с собой. Лучших фотографий у него не было: ни на одной из последующих он себе так не нравился…
«Зря отменили нашу форму, зря! И студенческую, и вообще по отрасли…»
Вернулся Бубнов, появился Егорин.
— Ну, можно и перекусить! Сходим на речку, смоем дорожную пыль — и милости прошу!
— Где все-таки председатель?
— Председатель, Валентин Валентинович, рыбачит.
— Что делает?
— Рыбу ловит. Разжился, говорит повариха, у нашего моториста удочкой, наловил слепней и ушел вверх по речке.
— Ага… Конечно, что ему было делать в ожидании нас? — Валентин Валентинович почесал за ухом. — Мужик, надо полагать, бывалый… И то: каких ведь случаев не приходится расследовать техническим инспекторам!
Сидя под навесом столовой, за дощатым, покрытым клеенкой столом, они пили из эмалированных кружек темно-бурый чай, заваренный и подслащенный прямо в огромном зеленом чайнике. От непривычно обильной еды — миски борща из консервированных овощей и миски гречневой каши с тушенкой (порции, рассчитанные на аппетит возвращающихся из маршрута, крепко поработавших за день геологов) — Корытов чувствовал в желудке — расслабляющую тяжесть, в голове — неодолимую сонливость и радовался, что чай столь крепок, а ветерок, вихрящийся под навесом, достаточно свеж, несмотря на полуденную, заполнившую долину жару.