От имени коммунистов, рабочих, колхозников района теплые слова прощания сказал Роман Вячеславович.

…Нигде не задерживаясь, Мегудин заехал домой, захватил вещи в дорогу, с теплотой и нежностью попрощался с Лизой, детьми, Клавой и Авдотьей Прохоровной. Провожая его, они махали руками вслед отъезжающей машине и выкрикивали: «Счастливого пути! Пишите!»

Получив в обкоме документ, удостоверяющий, что его отзывают в распоряжение ЦК ВКП(б), Мегудин в тот же день уехал в Москву.

Война еще была в полном разгаре, но на улицах столицы ключом била жизнь. Метро доставило его на Старую площадь, откуда он легко добрался до здания ЦК. Там ему сообщили, что завтра утром в десять ноль-ноль он должен явиться на инструктивное совещание.

«Значит, меня вызвали для выполнения какого-то важного задания», — подумал он.

Мегудин не торопясь шел в гостиницу, где ему предоставили номер. По дороге его обогнал человек в офицерской шинели без погон и, внимательно посмотрев на него, неуверенно спросил:

— Вы, кажется, товарищ Мегудин?

Илье Абрамовичу лицо человека показалось знакомым, но где он его видел, припомнить никак не мог.

— Я — Карасик, — представился тот, — работал в Курмане в райкоме партии, мы встречались на районных заседаниях и совещаниях и у вас в МТС.

— Карасик! Припоминаю. Вы, кажется, у нас недолго работали.

— Да, меня в другой район перебросили.

Они разговорились, посыпались бесконечные расспросы о судьбах общих знакомых.

— Вы тоже приехали на совещание в ЦК? — спросил Карасик. — Откуда вас вызвали сюда?

— Из Сибири.

— А меня отозвали с фронта, — ответил Карасик.

— Когда вы попали на фронт?

— На фронт я попал, можно сказать, прямо из ямы, — вздохнув, сказал Карасик.

— Из ямы? Из какой ямы?

— В которую людей живыми закапывали…

Только теперь Мегудин понял, почему сразу не узнал Карасика. Прежде они виделись редко, и все же в его памяти сохранились знакомые черты лица Карасика, а теперь его узнать было очень трудно. Потускнели живые, с блеском глаза, на лице появились глубокие морщины, виски поседели, осанистая фигура ссутулилась.

— Меня оставили для выполнения особого задания. Первым делом надо было выявить людей, которые остались в переселенческих поселках, чтобы спасти от неминуемой гибели. И сразу же, как только я появился в Курмане, меня выследил матерый фашистский наймит. Я не успел оглянуться, как он и еще один верзила скрутили мне руки и повели в гестапо.

— Так ты никого не успел увидеть в Курмане? И кто же это тебя выследил? — спросил Мегудин.

— Никого не успел увидеть. Очевидно, эти ищейки за мной следили. Одного из них я узнал. Он работал у тебя в МТС…

— В Курманской МТС?! Кто же это? Как его фамилия, не помнишь? — насторожился Мегудин.

— Кажется, он работал у вас механиком, я его запомнил, когда бывал в МТС.

— Как его фамилия? Не Бютнер ли?

— Да, да, Бютнер, точно, Бютнер… Так его называли.

Мегудин побледнел, глаза его стали суровыми.

— Пауль Бютнер? — повторил он с гневом в голосе. — Откуда он взялся, этот злодей окаянный? Мы его так искали… Он скрылся, чтобы сохранить свою волчью душу, а почуяв кровь, явился, зверюга…

— Да, я это почувствовал, когда меня привели в гестапо, — начал Карасик.

Говорил он с трудом, хрипло, еле переводя дыхание. Казалось, что от волнения он на глазах стареет.

— Меня пытали, требуя выдать коммунистов, должны были повесить. Ночью меня, истерзанного, полуживого, под конвоем вывели из подвала. Иду и отсчитываю последние минуты жизни. Вдруг слышу откуда-то из тьмы кромешной душераздирающие крики, рыдания, мольбы, возгласы: «Ой, мама, мамочка! Палачи, изверги, за что нас терзаете?!» И тут же раздаются автоматные выстрелы, и снова — вопли, крики, стоны, мольбы… Меня подвели ко рву. Я оказался возле раздетых и полураздетых стариков, женщин и детей. Матери с малышами на руках метались как безумные. Кто рвал на себе волосы, кто вздымал руки вверх и молился, просил господа спасти их от рук палачей, а кто посылал проклятия фашистам. Родные и близкие в последние минуты обнимались друг с другом, прощались. Конвоир подогнал меня ближе ко рву, где уже лежало много убитых, раненых и заживо засыпанных землей. Около рва стоял Пауль Бютнер с двумя огромными овчарками. Он хлестал людей нагайкой и орал: «Шнеллер, шнеллер, раздевайтесь и — в яму!»

Увидев меня, Бютнер наотмашь ударил меня нагайкой и завизжал: «Подыхай в яме, а не на виселице!»

Карасик перевел дух и глухим голосом, как бы снова переживая эту страшную картину, продолжал:

— В это время, на мое счастье, луна скрылась! Раздались беспорядочные выстрелы и лай собак. Позже я понял, что несколько человек, воспользовавшись темнотой, выбрались из ямы и с отчаянием обреченных набросились на Бютнера, начали душить его, пытаясь вырвать у него автомат. К ним присоединился и я. Услышав лай собак, полицаи открыли огонь. Я был ранен. В суматохе мне все-таки удалось отползти в сторону и чудом спастись. Меня потом подобрал какой-то старик и спрятал.