Лиза растерялась, не знала, что ей делать.

«Хоть бы Илья приехал, — подумала она. — А что, если попробовать его вызвать?»

Решившись наконец, она направилась в райком к Роману Вячеславовичу.

— А я как раз собирался к вам, — сказал он. — Слышал уже о вашем горе. Ну, что поделаешь… Надо крепиться… Может, чем-то я могу вам помочь?

— Помочь мне никто не сможет, ведь детей уже не вернешь, — ответила Лиза и, немного помолчав, спросила: — А Илью Абрамовича разыскать можно?

— Сейчас попробуем.

Роман Вячеславович снял трубку и попросил соединить его с обкомом. На вопрос, где сейчас Мегудин, ему ответили, что уже несколько дней, как он выехал в Москву, и вызвать его оттуда сейчас, по-видимому, трудно.

Почти не чувствуя ног, шла Лиза домой. Встретившая ее мать молча протянула телеграмму. Лиза прошла в комнату, прочла: «Выехал из Москвы по назначению. Ждите письма. Целую крепко тебя, детей». Как подкошенная она упала на кровать, где лежало тело Павлушки. Отвернув простыню, Лиза припала к его бездыханной груди.

— Целую детей! Целую детей! — рыдая, повторяла она слова Ильи.

Совещание началось в назначенное время. Уполномоченный ЦК — худощавый мужчина среднего роста, в кителе военного покроя, — с папкой в руках подошел к столу, который стоял у стены, и негромко, без всякого вступления сказал:

— Сегодня-завтра наши войска вступят на крымскую землю. Вам придется с передовыми частями нашей армии войти в освобожденные города и села, наладить там нормальную жизнь, помочь людям, вырвавшимся из фашистского ада, и как можно скорее залечить раны войны…

Уполномоченный ЦК проинструктировал присутствующих, что они в первую очередь должны сделать на месте. В тот же день участники совещания с документами на руках разъехались по штабам частей, с которыми вступят на землю своих районов.

…У Сивашского пролива Мегудин почувствовал влажный, чуть пряный запах перепревшего курая и перезревшей горькой полыни, легкий ветерок с одичалой за годы войны земли. Этот запах он полюбил с юношеских лет, когда ранней весной, чуть только подсохнет земля, торопился в степь, чтобы как можно быстрее приступить к пахоте.

Второй день шли бои у Сиваша.

«Сеять пора, а эти фашистские твари как кроты зарылись в землю, за каждый клочок цепляются», — с ненавистью думал Мегудин.

Грохот орудий, треск пулеметов не переставали бушевать. Из-за окутавшего все вокруг густого дыма не видно было ни синего неба, ни солнца. Но весна шла навстречу дыму и огню, пылающему на земле, и никакие орудия не могли ее остановить.

Бои здесь не прекращались ни днем ни ночью. Немного ослабев, они после короткой передышки возобновлялись с новой силой. Земля смешалась с огнем и дымом. Но наконец враг не выдержал удара и начал отходить…

Вместе с наступающими частями Мегудин прошел Сивашский пролив и вступил на землю Крыма. Когда дым рассеялся, перед ним открылась родная степь. Она была перепахана снарядами, изрезана траншеями, покрыта паутиной проволочных заграждений. Мегудину тяжело было смотреть на эту изуродованную, израненную землю, усеянную могилами и воронками.

Теплый весенний ветерок веял в лицо Мегудина и как бы шептал: «Матушка-земля ждет тебя, дорогой хлебороб, она истосковалась, ожидая тебя. Она долго, долго ждала… Спеши к ней! Весна пришла, пора сеять!»

Развивая наступление, наши части быстро достигли Курмана, где завязался жаркий бой. Тут и там горели дома, которые враг, отступая, поджег. Отблески пожаров ярко светились в вечернем темном небе. Мегудин и несколько бойцов с левой стороны железнодорожной станции ворвались в поселок, бросились тушить горящие дома. Но вражеский самолет свинцовым градом из своих пулеметов прижал их к земле.

Передвигаясь с места на место ползком, Мегудин все же пробрался к МТС. Помещение ремонтной мастерской горело. Клубы дыма валили со всех сторон, не давая подойти ближе. В конторе окна были вырваны, крыша провалилась. Чем больше рассеивался дым, тем виднее становились страшные разрушения. Он двинулся по переулку, который вел к железнодорожной станции, а оттуда повернул к когда-то оживленной главной улице. Чем дальше он двигался по опустевшему поселку, тем ему становилось страшнее. Смертельно усталый, не чувствуя ног, Мегудин наконец нашел местечко, чтобы притулиться и вздремнуть. Отдохнув немного, он пошел посмотреть, цел ли его дом. Еще издали увидел, что полкрыши нет. Видимо, ее снесло воздушной волной. Наружная дверь болталась на одной петле. Мегудин вошел в дом, зажег спичку и огляделся. Стены сурово смотрели на него. Кругом все было разбросано, опрокинуто. На полу в столовой лежала солома.

«Видимо, здесь кто-то ночевал», — подумал он. Только в детской комнате было все так, как в то утро, когда они покидали дом: кроватки детишек стояли на своем месте, на постели лежали подушечки, одеяла были чуть сдвинуты…

Мегудин, зажигая спичку за спичкой, все осмотрел. Под кроваткой Павлика валялись его ботиночки и рубашечка, второпях забытые Лизой. На единственном окошке висели занавески, на подоконнике лежали игрушки.

Далеко от него теперь Лиза и дети. Не так много времени прошло со дня разлуки с ними, а ему кажется, что это было очень давно. Они теперь, наверное, видят сны и даже не предполагают, что он этой глубокой ночью находится в доме, где протекала их мирная жизнь, в доме, где росли детишки. Вместе с ними жизнь ушла из этого дома.