— От кого, Исак Исаевич? — Гость уже немоложавый, чувствовались в нём мужество, мощь испытавшего многое человека, интеллигентный, в пенсне и с бородкой клинышком, водрузил лампу на стол. — От кого? Нам ли с вами теперь что-то прятать? — Он помолчал, оглядывая комнату, поморщился от её убожества, твёрдо закончил: — И прятаться.

— Вот, — засуетился, потирая руки, хозяин, — здесь моё пристанище. Обрёл, так сказать, на старости лет. Но!.. Но не ропщу! — Петушась, он потянулся, встав на носки, но до глаз гостя было далеко; скис, изобразив подобие улыбки. — Угощать тебя, мой друг, нечем. Чаю если? Право, не знаю с чем. А ты раздевайся, раздевайся.

Мы сейчас что-нибудь придумаем. У меня там дровишки припрятаны на чёрный день. Печку раскочегарю, а пока присаживайся к столу. Я вот рядышком, на кровати пристроюсь. Ну?.. Как ты? Вижу, жив, здоров. А ведь здесь тебя похоронили. Я счастлив! Сколько лет прошло!..

— Ну прежде всего, Исак Исаевич, я давно уже не Корно. — Тесня бумаги и выкладывая на стол из расстёгнутого чемоданчика провизию, потёр бородку гость, снял пенсне, сунул, как мешавшую вещицу, в карман. — Сами понимаете, время, революция, война… впрочем, всё перечислять, до конца не добраться. Жизнь внесла коррективы. Зовите меня Глебом, как прежде, но теперь уже Романовичем. И фамилия моя Устинов, а не Кор-новский. Вот так. Ваш покорный слуга.

Заметив растерянность и недоумение в глазах старика, он усмехнулся, подмигнул заговорщицки:

— Впрочем, здесь кличьте, как вздумается, можете сразу и Корно, и Глебом.

— Глебушка…

— Пока мы вдвоём.

— Я уж по-прежнему.

— Не возражаю. Сообразим кипяточку. На столе вроде всё, чтобы поужинать. Я, признаться, нагулявшись у вас по городу, изрядно проголодался.

— У вас? Что я слышу!

Гость между тем скинул шляпу, лёгкое пальто; поискав глазами, бросил их на ящик, служивший хозяину чем-то вроде комода.

— Ты это зря, Глебушка. Зря. У меня к ночи сущая холодрыга.

— А мы разогреемся. — Выставил на стол бутылку коньяка гость.

— Коньяк! Неужели? Очарование! — старик задохнулся от аромата разливаемого прямо в чайные чашки напитка. — А мне ведь нельзя. Сердце. Приступ был.

— От сердца как раз верное средство, — поднял чашку гость и безапелляционно провозгласил тост: — За встречу!

Они выпили. Корновский, сразу опрокинув чашку и схватив первое, что подвернулось под руку, жадно начал закусывать; Исак Исаевич некоторое время принюхивался, закатив глаза, а прикоснувшись, уже мелкими глоточками пил, наслаждаясь.

— Да вы, право, гурман, Исак Исаевич. Раньше я не замечал.

— А были случаи? — не смутился старик, выбрав сыр, и нарезал его себе мелкими дольками.

— Да не скупитесь вы!

— Нет, милейший Глебушка, забыли мы как такую сладость кушать следует. Тут расточительность вредна. Тут аромат и вкус!..

— А это, значит, ваш манускрипт? — двумя пальцами подхватил листик рукописи с вороха бумаг Корновский и поднёс ближе к свету.

— Былое и думы… — гордо вскинул глаза Исак Исаевич, они у него величественно блеснули, коньяк или нахлынувшие чувства заискрились в них несвойственным огоньком.

— И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю [77] , — произнёс с ухмылкой Корновский и, бросив лист на ворох бумаг, полез за портсигаром. — Я закурю?

— Что ты спрашиваешь? Конечно, мой друг! В этой берлоге наконец-то появится хоть запах былой цивилизации. — Кинулся хозяин убирать листки со стола и ставя вместо пепельницы пустую жестяную банку из-под керосина. — Это всего лишь мои скромные наброски. Мысли, так сказать, о пережитом и не воплотившимся.

— Неисполненном?

— Старческие философствования, Глебушка.

— Крестьянский социализм? Былое и думы, как у Герцена, вы сказали?

— Правильнее, наверное, былые думы. И ты ведь тоже когда-то… Чем мы бредили… И это здесь есть, и новое. — Старик прижал бумаги к груди.

— Чернов?

— А как же без Виктора Михайловича? Он у нас тогда путеводной звездой значился. С саратовского "Летучего листка" начиналось, это уж потом, в столице, Андрюша Аргунов [78] в кружки всех объединил. "Земля и воля" — лозунг, сдвинувший сердца многих. "В борьбе обретёшь ты право своё!" [79] — это же зовёт на большие патриотические подвиги!

— За границу удрал ваш Виктор Михайлович, — сбросил пепел в банку Корновский и плеснул себе коньяку, видя, что старик ещё возится с рукописью, не находя ей места.

— Тут они все у меня, — наконец решил тот спрятать бумаги в один из ящичков шкафа у стены; последних слов гостя старик явно не расслышал и продолжал так же велеречиво: — И Ключевский [80] , и Бердяев [81] , и Ильин [82] . Да, непохожие, разные. Но что ни голос, то колокол! И те, которых ты, Глебушка, переносить не мог, с которыми в своих молодых метаниях вечно спорил. И те, которых почитал и на кого молился.