— Угарова инициатива! — вскинулся, опрокидывая посуду, старик. — Женечка была у меня. Бедняжка! Она думала обратиться к вам за помощью, коль уж вы сами ей рекомендовали его в женихи когда-то…

— Не совсем так.

— А я ей ничем не смог помочь.

— И что же?

— Они расстались, — смолк, но тут же вспыхнул старик. — Он бросил её в дикую пору с ребёнком на руках! Поступок непорядочного человека! Попросту выгнал из дома.

— Да-да… Это как раз тогда, когда Радек угодил в опалу впервые, — без эмоций, с пустыми глазами, буркнул Корновский, будто анализируя какие-то только ему известные события.

— Кто? Радек? При чём здесь Радек?

— Я был тогда с ним рядом.

— Вы с Радеком?

— А что вас так удивляет, Исак Исаевич? Радек сумел отвертеться, он в Коминтерне [83] и теперь не второе лицо.

— Я, право… У нас с газетами давно…

— Да что газеты?! Об этом никто никогда не напишет. Разве только тогда, когда открутят голову совсем!.. Мне с группой товарищей было поручено помогать Карлу Бернгардовичу организовывать восстание в декабре восемнадцатого года в Берлине. Но мы опоздали, сил и опыта не хватило. В январе девятнадцатого на Берлин были брошены правительственные войска, фрайкоров-цы. Это их Белое движение, сформированное из бойцов гвардейской кавалерийской стрелковой дивизии. Они были неудержимы. Силы неравны, арестовали лидеров восставших Карла Либкнехта и Розу Люксембург, тут же их подло убили без суда и следствия. Забили прикладами и застрелили те же сволочи из бойцов фрайкора. Разгром был полный. Радека схватили, и он оказался в Моабитской тюрьме, вы, конечно, ничего не слыхали об этом адском застенке, бежать оттуда не смог бы даже легендарный граф Монте-Кристо, но мы готовили побег. К счастью, обошлось, его освободили из-за недостаточности улик… мы старались…

— Кому же всё это известно?

— Вы удивительный человек, Исак Исаевич, — хмыкнул Корновский. — За такие разглагольствования я и сейчас могу лишиться головы от своих же друзей-товарищей.

— Вы доверяете мне такие секреты?

— Вам не поверят, даже если бы вы и решились. И потом, Исак Исаевич, вы неспособны на доносы. Нас столько связывает, и я вас так изучил!.. Вы — благородное сердце русской интеллигенции, не способное на подлости. Таких, как вы, единицы, если ещё уцелели.

— Я благодарю вас, Глеб Христофорович.

— Глеб Романович, — поправил, улыбнувшись, тот.

— Я благодарен за доверие. В наши времена это…

— Да полноте, Исак Исаевич, в этой дыре… К тому же вполне возможно, что тайное скоро может стать явью. Российский пролетариат активно поддерживал революцию у немцев в девятнадцатом, и сейчас наше правительство не скрывает этого. Я недавно из Германии, там ещё всё кипит, хотя тюрьмы переполнены недовольными, те, кто уцелел и на свободе, поражение врагу не простят и уже готовятся к новым сражениям. Немцы — народ упорный, я сумел убедиться, и, поверьте, они чем-то… наверное, неукротимым духом и стремлением к свободе, похожи на нас, русских. Мировой пролетариат тоже на их стороне. Всё ещё может развернуться в обратную сторону. Бумеранг, запущенный немецкими коммунистами в восемнадцатом, вернётся и ударит так, что звон отзовётся во многих странах… [84]

— Вы большевик?

— А как же!

— Вы изменились даже в политических воззрениях, Глеб Христофорович.

— Не бойтесь меня.

— Я старый человек. Чего и кого мне опасаться? Властям, со своими старорежимными философствованиями на краю империи я не причиню никакого вреда. И не мыслю об этом в своих трактатах, как вы выразились. Так, иронизирую от скуки над собственными незрелыми идиллиями. Финита ля комедия, да и только.

Они помолчали.

Корновский затушил окурок в банку, подкрутил лампу светлее. Язычок враз закоптил. Хозяин бросился ему помогать, устраняя копоть.

— Вот и наша жизнь стариковская, — запричитал он, — изменять своим принципам, взглядам опасно, мы если и вспыхнем на миг, то враз и закоптим, а там и потухнем…

— Ох, милый, добрый мой Исак Исаевич, — обнял его за плечи Корновский, — вы напоминаете мне древнего мудреца Диогена из той бочки. — Он обвёл комнату взглядом. — Закупорившись от происходящего в мире, продолжаете баловаться своими выдуманными истинами. Они убаюкивают вас, а жизнь ускользает вперёд. Давайте всё же поведайте лучше о себе. Как вы? Всё это время вы слушали меня. — Он снова плеснул в свою чашку коньяку. — Вас, вижу, тоже потрепало. Прячете, значит, листики? Упаковываете свою жизнь в бумагу и прячете. Грустно.

Он запрокинул чашку, выпив содержимое одним глотком, нараспев продекламировал:

Старик смахнул вдруг набежавшую нежданную слезу, стыдясь, отвернулся:

— Вареньку, жёнушку вашу, мы схоронили.

— Знаю. Сообщили с запозданием, да и не было меня в стране.

— Так и жила одна. Скончалась тихо. В забытье. От тифа. Как сознания лишилась, рассказывала София, за ней ходившая, так и сгорела. За гробом никого. Я, Софка, да ваша дочка Евгения.

— Где лежит?

— Я уж и не найду. Тогда тифозных каждый день пачками в землю клали. В одну яму порой. Но Женечка маму не позволила… Тут, Глебушка, такое было!.. Я сам-то своего дома лишился при пожаре. Вымерли все мои ближние, словно одной безжалостной косой подрезанные, а ночью дом подпалили, как прокажённое место. Думали, злодеи, что нет в живых никого. Я чудом выполз. Как спасся от огня, не помню. Приютила вот здесь, — он поклонился стенам, — родственница дальняя, Софа, чай нам подавала, когда у меня собирались, помните? Напевала под рояль "Розу чайную". Славный такой голосок. Забыли?