Под пальцами Корновского наконец-то завертелся рычажок лампы, разгорающийся фитилёк, медленно обрастающий в яркий огонёк, осветил и комнату, и лица обоих.

— А ты значит, Лев, так очками и не обзавёлся? — вдруг рассмеялся Корновский. — И французский твой так же паршив, как и прежде? В чека-то помогает общаться с народом?

— В гэпэу, товарищ Корно, в гэпэу.

— Лев!

— Корно!

Они бросились обниматься.

— Я же говорил, — плакал, ползая на полу, пытаясь встать, Исак Исаевич. — Я же говорил…

Накурено было так, что казалось, лёгкий туман плавал в кабинете начальника губотдела ОГПУ. Хватались за портсигары время от времени многие, и постоянно не выпускал папиросы изо рта сам Луговой. Он допрашивал Чернохвостова и, конечно, решал его судьбу, поэтому заметно нервничал; по всем статьям бывшему командиру опергруппы грозило наказание вплоть до расстрела, а принимать такое решение в мирное время в отношении собственных подчинённых лично ему ещё не приходилось. Конечно, всё пересматривали бы потом в Москве, прежде чем утвердить, но оценку своим действиям он бы уже получил соответствующую. И из Москвы на его звонок ответили неоднозначно: Феликс распорядился решать вопрос на месте по обстоятельствам, но обстоятельства доподлинно ещё неизвестны, а тем, кто взял телефон, по аппарату этого не объяснить. Там разговор короткий: да — да, нет — нет, и точка. Если признаться, Луговой не был уверен, что поступает правильно, однако любое промедление могло грозить ему неприятностями, истолковать оттяжку могли по-разному. Вот и решил он пригласить на заседание не только постоянных членов Осинского и Дручук из губкома партии, но и руководителей всех подразделений, а также некоторых сотрудников, так или иначе причастных к обсуждаемому чрезвычайному происшествию.

В одном торце длинного стола под знаменем и портретом Ленина, подпёршись локтями, восседал сам, то и дело поддёргивая короткие усики. Бледность обросших лёгкой щетиной щёк и тёмные круги под глазами свидетельствовали о бессонной ночи, проведённой накануне. У противоположного конца стола — горбившийся Чернохвостов. Стул ему не предлагали с самого начала, как ввели, так переминался с ноги на ногу, пробежав хмурым взглядом из-под бровей отводивших глаза присутствующих; голова взлохмачена, без ремня в распущенной до колен гимнастёрке.

— Не брился Михалыч дня два-три, — шепнул Верховцев на ухо Ксинафонтову, сидящему рядом. — А прежде не терпел и волоска на щеках.

— Тут не только бриться, рюмку опрокинуть забудешь, — буркнул тот в ответ, ему явно претило всё происходящее.

Драчук, сразу занявшая место рядышком с Луговым, словно услыхав, сурово вскинулась на них и поправила очки, спадавшие с носа.

— Обстоятельства, в общем-то, ясны, — подводя черту над допросом, а может, и под всем заседанием, Луговой прошёлся вопрошающим взглядом по каждому за столом. — Наш, в общем-то, товарищ, старший опергруппы Чернохвостов, превысил полномочия на пароходе. Наплевал, можно сказать, на моё доверие к нему. Да что там моё доверие!.. Бросил пятно на весь наш, преданный партии коллектив! Во время ответственной операции избил до смерти человека. Важного, ответственного человека. Капитана на пароходе. И всё из-за чрезмерного усердия добыть нужные ему признания. Хотя, надо сказать, мои уважаемые товарищи, приказа такого он не имел, да и повода тоже. Гражданин ему не сопротивлялся, не бесчинствовал. Сам додумался суд учинить, вместо того, чтоб в допр [88] отправить. Вот…

Луговой долго говорить не любил и не умел, хотя понимал собственную слабость в этом и по примеру Осинского старался читать газеты, а то и за какую-нибудь подброшенную тем книжицу брался, выписывая себе в блокнот понравившиеся слова или даже коротенькие цитаты, которые потом заучивал наизусть. Но пока дело продвигалось медленно, не хватало времени. Набрав больше воздуха, он продолжил:

— А ведь перед ним не громила какой-то был, не волк [89] зубатый с вылыной! [90] Капитан такой же командир, только с корабля.

Помолчав внушительно, словно вдумывался в сказанное, он вдруг вспомнил про недокуренную папиросу, дымившуюся перед ним в пепельнице, пальцем втёр окурок в стекло и зло изрёк:

— Только сотрудник Кузякин заметил, что с Аркашиным неладное. Он и уберёг старика от гибели там, в каюте. Здесь товарищ Кузякин?

— Его не приглашали, — подскочил со стула Осинский. — Только тех, кто…

Махнув рукой, Луговой усадил его на место.

— Поздно уже было, вот что я хочу сказать. А товарищ Кузякин и насчёт врачей советовал, гонца послал под свою ответственность, но торопыга шею едва не сломал. Как он сейчас, в больнице-то?

— Состояние удовлетворительное, — подал голос Осинский.

— Это и есть одно светлое пятно во всём этом тёмном деле, товарищи. — Луговой, видимо, вспомнил одну из понравившихся ему книжных цитат и оглядел внимательных слушателей. Верховцев поторопился ткнуть в бок задремавшего Ксинафонтова, но тот только сонно подмигнул ему, приоткрыв один глаз.

— И что же вы думаете, товарищи? — продолжал Луговой. — По своей глупости, а я подозреваю и дурного усердия, Чернохвостов, ничего не добившись от умирающего старика, вместо больницы доставил его ко мне в кабинет!

Всем, если только не Драчук, происшедшее было уже известно до деталей, но пауза затянулась, а Драчук даже искренне вскрикнула и тут же зажала рот ладошкой.

— Врач, конечно, мною был немедленно вызван. Лишь слепой не мог заметить, что происходило со стариком. Ни на один наш вопрос с Осинским он толком не мог ответить. Бормотал одно — не знаю, не виноват.

— После того как в чувство привели каплями, — поддакнул Осинский.

— В моём присутствии и при товарище Осинском он так и скончался. Врачи помочь не смогли.