Нира поначалу была не в восторге от решения Мэжнуна заговорить. Да, это спасло их дружбу, когда пес вернулся. Но говорить с ним по-английски было ужасно непривычно. Все это время у них прекрасно получалось общаться без слов – молчание, поворот головы, нерешительный кивок были исполнены смысла. Теперь ей приходилось иметь дело с коммуникацией как невербальной, так и вербальной, и первое время женщине было тяжело понимать пса несмотря на то, что это понимание в итоге оказалось куда более глубоким. Более того, речь Мэжнуна породила то, что Нира назвала «процедуральными сложностями». Они оба согласились, что будет лучше, если одной Нире будет известно о том, что он разговаривает. Но расслабившись, они временами забывали о договоренности и один из них мог прилюдно задать вопрос или что-то прокомментировать. Когда Нира говорила с Мэжнуном, это, естественно, представляло меньшую проблему, чем когда Мэжнун обращался к ней. Голос пса был ниже, поэтому слышавшие его прохожие пребывали в замешательстве, не в силах установить источник звука. Все это привлекало нежелательное внимание.

А еще был Мигель. Пудель ему, в общем-то, не сильно нравился. Он предпочитал Бенджи, и близость Ниры и Мэжнуна его обижала. Пес все это понимал и не держал на Мигеля зла, потому что его чувства, с точки зрения Мэжнуна, были благородными. Но тем не менее Мигель, в отличие от Ниры, мог действовать и не в интересах пса. Поэтому Нира с Мэжнуном согласились, что будет лучше, если они не будут разговаривать, когда дома не одни. Из-за этого в присутствии Мигеля они иногда чувствовали себя неловко. Нира думала, будто она предает доверие мужа, а Мэжнуну казалось, что он предает вожака стаи.

В общем, Нире потребовалось какое-то время, чтобы спокойно воспринимать английский Мэжнуна. Но стоило ей привыкнуть, как его присутствие стало для нее настолько ценным, что тот факт, что Мэжнун был псом, перестал иметь какое-либо значение. Теперь она и помыслить не могла, что он чем-то от нее отличается. В самом деле, какая разница, кем был Мэжнун, когда они сидели вместе на берегу и смотрели на ивы?

(Ивы зачаровывали их обоих. Мэжнун всегда думал (хотя и знал, что это не так), что деревья были кем-то вроде коварных животных, обманчивых и властных. Какая-то часть его до сих пор в это верила. Он не мог смотреть на качающиеся ветви, не сдерживая желания их покусать. Не считая желания кусаться, и Нира чувствовала нечто подобное. Деревья казались ей мамонтами с листьями: древние, медлительные, последние осколки чего-то величественного. Хотя, конечно, все это было фантазиями. Деревья были просто деревьями.)

Полное взаимопонимание не является гарантией счастья. К примеру, в совершенстве понять чужое безумие значит самому сойти с ума. Завеса, разделяющая смертных, часто становится трагической преградой, но иногда оборачивается и благословением. Фактически, единственными существами, достигшими «полного взаимопонимания», являются только боги. Для них любая эмоция, любое состояние ума – безумие, гнев, горечь, что угодно – приятны и желанны, а потому понимание как цель несущественно. Гермес все это знал. Бог переводчиков, он не только способствовал достижению понимания, но и отвечал за непонимание. Это он, выражаясь фигурально, мутил слишком прозрачные воды или прояснял помутневшие. Но если и было на свете существо, которое дар понимания сделал бы счастливым, то это был Мэжнун. Чем глубже он понимал Ниру, тем больше радовался тому, что вернулся в место, которое теперь, без сомнения, было его домом.

Прошло два года.

Став старше и мудрее, Мэжнун научился выражать свое отношение к Нире, свою благодарность лучшим из возможных способов: через вещи, которые она любила – например, фильмы. Как она восхищалась «Клео от 5 до 7», «Днями жатвы», «Токийской историей» – последним сильнее всего! Как-то днем они сели посмотреть «Токийскую историю» вместе. Это был первый раз, когда Мэжнун досмотрел фильм до конца. Не то чтобы кино ему было неинтересно. Просто он терпеть не мог наблюдать за таким количеством разных миров, не имея возможности ощутить их запахи. Места не обретали реальность без свойственных им ароматов, поэтому кино и живопись неизменно его разочаровывали. Но Нире так нравилась «Токийская история», что он просидел неподвижно все два часа, пока шел фильм.

Когда фильм закончился, Нире понадобилось какое-то время, чтобы прийти в себе: как всегда, сцена плача Сэцуко Хары тронула ее до слез.

– Тебе понравилось? – наконец спросила она.

– Да, – ответил Мэжнун.

– Он не показался тебе слишком затянутым? Многие считают, что это скучный фильм.

– Он не скучный, – возразил Мэжнун, – скорее, странный. Люди все время смотрят в сторону, за пределы кадра. Все это время я думал, что оттуда кто-то появится. А в итоге появилась смерть.

Ниру растрогало, что Мэжнун смог по достоинству оценить что-то, чем она дорожила. Впрочем, несмотря на дар Гермеса, что-то так и осталось за пределами понимания Мэжнуна. Взять хотя бы отсутствие собак. Когда в середине фильма на экране пробежали четыре пса, откликаясь на свист своего хозяина, это мгновенно привлекло внимание Мэжнуна. Конечно, он испытал нечто вроде разочарования, когда псов больше не показали. Потом было еще кое-что, его озадачившее. Ближе к концу фильма мужчина свистит собакам, которых не показывают. Но того, кто свистит, не видно тоже. Эти два момента, никак не объясненные, показались Мэжнуну загадкой, лежащей в основе фильма.

Интригующими были и все эти поклоны. Связь между ростом и статусом человека пса, разумеется, не смущала – если уж на то пошло, это добавляло японцам благородства. Вопрос был в другом: где же все сильные мира сего? Такое количество низко кланяющихся людей заставляло Мэжнуна думать, что это своего рода соревнование между низшими, чтобы выявить самых слабых. В этом случае осмотрительность была силой – парадокс, который Мэжнун нашел почти столь же убедительным, как и почти полное отсутствие в фильме псов.