В конце концов пуделю пришло в голову, что эти две тайны могут быть связаны. Поскольку собаки способны кланяться гораздо ниже людей, из этого, возможно, следовало, что в «Токийской истории» псы были той таинственной силой, которую запрещалось показывать слишком часто, и те четыре собаки, будто случайно промелькнувшие в кадре, были максимумом, который позволили себе благоразумные кинематографисты. По вполне понятным причинам, эта мысль только укрепила симпатии Мэжнуна к фильму.

Еще интереснее было читать любимые книги Ниры – чтение давало больше времени на размышления. В течение месяца после обеда, пока Мигель не вернулся с работы, Нира читала пуделю вслух «Гордость и предубеждение» и «Мэнсфилд-парк». Из этих двух «Мэнсфилд-парк» озадачил Мэжнуна сильнее всего. Он показался ему почти пугающим в своем яростном стремлении к порядку, системе – своего рода Библия для хозяев. Когда они дочитали роман, Мэжнун спросил:

– Нира, ты любишь трахаться?

(«Траханье» было словом из вокабуляра Мигеля. Нира его никогда не произносила.)

Оправившись от удивления, Нира сказала:

– С чего такие мысли, Мэж?

– Я думал о Фанни Прайс, – ответил пес. – Она любит Эдмунда, но не одобряет траханье, так ведь?

– Сложно сказать. Насколько я это понимаю, Фанни считает, что всему свое время и место. Отвечая на твой вопрос, лично я предпочитаю заниматься любовью. Послушай… это очень личное, Мэж, но бывают моменты, когда я скучаю по Мигелю, и мне нравится быть с ним, и нравится, когда эта близость переходит в нечто большее. Это медленный процесс, требующий времени. Если увидеть только финальную часть, можно подумать, будто никакой разницы между занятием любовью и траханьем нет, но для меня она есть. Бывают и другие моменты – когда я и в самом деле просто хочу, чтобы он в меня вошел, и кажется, что даже неважно, будет это Мигель или кто угодно, но на самом деле это важно.

– Понятно, – сказал Мэжнун.

Но и здесь его понимание ситуации – в противовес пониманию им Ниры – было ограничено отсутствием знакомства с некоторыми ритуалами. Сам он никогда не «занимался любовью» и не мог представить, чтобы такое желание у него возникло.

Что казалось ему интересным, так это то, насколько люди полагаются на свое воображение. Не только ради развлечения, но и когда дело касалось фундаментальных вещей. Он предпочитал, чтобы за него думало тело. По крайней мере, так было в прежние времена, до того, как он изменился. Теперь, когда он был чем-то средним между собакой и человеком, воображение его очень интересовало. Мэжнун подумал, что если бы его, как выразилась Нира, не «кастрировали», он попробовал бы «заняться любовью». Но опять же, сложно было представить, с чего тогда начать. Суки в течке – один их запах приводил в исступление – хотели трахаться. Там не было места тому, что Нира называла «соблазнением». Он было задумался, не поможет ли угощение превратить просто суку в суку в течке, но с чего ему было себя утруждать? Он определенно не был одним из тех, кого Нира называла «гетеросексуалами», но он также не был ни гомосексуалистом, ни даже бисексуалом. Были времена, когда он мог возбудиться от присутствия других собак, людей или даже плюшевых игрушек, если на то пошло, – тогда он седлал их или терся об них, если мог. В этом отношении разницы между суками и не-суками для него не существовало. Как и после просмотра «Токийской истории», Мэжнун остался в приятном недоумении и после того, как они закончили «Мэнсфилд-парк».

Мэжнун был очень удивлен, обнаружив, что произведения искусства – «Токийская история», «Мэнсфилд-парк», симфония № 4 Малера и так далее – не были понятны в том же смысле, что и люди. Они, казалось, нарочно созданы для того, чтобы ускользнуть от понимания, вместе с тем призывая к нему. Он полюбил эту человеческую черту, потому что, конечно, это было и особенностью Ниры.

Но не один Мэжнун прикладывал усилия, чтобы узнать Ниру лучше – это был обоюдный процесс. Пути познания у них, однако, были совершенно разными. Начать хотя бы с того, что в случае с Мэжнуном не существовало вещественных артефактов, к которым Нира могла бы прикоснуться. Не было фильмов или книг, на которых сформировался бы Мэжнун. Не было музыки. Сильно различались и их сенсорные способности. Зрение пса было не таким острым как у нее, но он замечал то, мимо чего проходила она: взять, например, белок. Мэжнун был способен уловить их малейшее движение – и неважно, лазали ли они высоко в деревьях или бегали где-то вдалеке. Его обоняние было поразительным. Он мог сказать, забыла она положить кулантро в тушеную курицу или нет. Не меньше впечатляли и его вкусовые рецепторы. Да и слух у него был куда острее. Пес, само собой, слышал более высокие частоты, но дело было не только в этом – интерпретировал он звуки тоже иначе. Нира слышала, что все животные любят Баха (между прочим, одного из ее любимых композиторов). Но только не Мэжнун. Для Мэжнуна музыка Баха была все равно что впивающиеся изнутри иголки. Он предпочитал Вагнера – который Нире не нравился – и любил Антона Брукнера.

– А собаки рассказывают истории? – спросила пуделя однажды Нира.

– Конечно.

– Ах, Мэж! Пожалуйста, расскажи мне что-нибудь.

Мэжнун кивнул и начал:

– Пахнет сукой, а я стою перед стеной. Запах сильный, и я схожу с ума. Не могу есть, не могу пить. Стена слишком толстая, чтобы ее сломать, и простирается на многие мили в одном направлении, и в другом направлении. Я рою, и рою, и рою. Хозяин не видит, что я рою, и я продолжаю, пока запах суки не становится совсем нестерпимым. Я зову суку, но ответа нет. Но я уже почти у цели. Мне продолжать рыть? Я не знаю, но копаю, хотя уже слышу запах еды хозяина из дома. А запах суки все сильнее. Я зову ее, но теперь я голоден.

На этих словах Мэжнун замолк.

– Это все? – спросила Нира.

– Да. Тебе не понравилось?

– Ну, это очень… своеобразная история. У нее нет финала.

– У нее очень мощный финал, – не согласился Мэжнун. – Разве это не грустно – разрываться между двумя желаниями?

Постепенно дистанция между Нирой и Мэжнуном настолько сократилась, что они начали предугадывать желания друг друга. Нира видела, когда именно Мэжнун хотел поесть или пойти прогуляться. Мэжнун чувствовал, когда Ниру нужно было не трогать, а когда утешить или просто тихонько посидеть рядом. Постепенно они все меньше пользовались языком, понимая друг друга без слов.

Однажды утром они выяснили, что им приснилось одно и то же поле, те же облака, тот же дом вдалеке – деревянный, с трубой из красного кирпича. Им приснились одни и те же белки и кролики. Они пили из одного прозрачного ручья. Отличие было только одно: во сне Нира вместо своего лица видела в отражении воды морду Мэжнуна, – а Мэжнун видел Ниру вместо себя. Это настолько тронуло Ниру, что с тех пор она никому – даже Мигелю – не позволяла называть Мэжнуна «ее» собакой.

– Он такой же мой, как я – его, – настаивала она.

Ее друзья – и муж – сочли это проявлением раздражающей эксцентричности. Мэжнун знал, что она имела в виду, – что она ему не хозяйка – и был ей благодарен. Но в душе он чувствовал, что действительно принадлежит Нире, в том смысле, что они стали частью друг друга.

Но они не могли знать, что незамысловатый, приснившийся им обоим сон был предвестником катастрофы. Они сблизились настолько, что Атропос, одна из мойр, обрезавшая нить судьбы смертного, не могла разделить их нити. Мэжнуну пришло время умирать – он был уже довольно стар для собаки, – но Атропос не могла перерезать его нить, не рискуя оборвать и жизнь Ниры.