Три поля для подписей были пусты: даже Кравцов не подмахнул бумагу, очевидно, рассчитывая на какие-то изменения. Кравцов, этот фанатик, этот, по словам Володи, «гениальный военный корреспондент», не стал соглашаться на предложенные условия, потому что…

Потому что что?

Медленно сжались и разжались онемевшие пальцы. Всё внутри ходуном ходило, и тошнота в этот раз сидела под горлом особенно тугим комком. Кровь глухо била в голове, и всё это создавало удивительный по силе своей коктейль, от которого напрочь отключалась возможность мыслить трезво.

Агате казалось, что, переступив порог кабинета, она оказалась вдруг в какой-то параллельной действительности, и вихрь эмоций, бушевавший в глубине души, никак не поддавался осознанию. Совсем некстати всплыл в памяти отрывками разговор с Вовкой о работе в прямом подчинении, о разнарядках…

Ручка лежала слишком близко. И размашистая подпись вышла немного кривой.

Тишина звенела, прерываемая лишь тиканьем настенных часов, и тихие щелчки казались грохотом набата.

Медленно Агата обернулась.

Денис показался неживым – столь отрешённо смотрел на неё, как будто бы не видя.

Не видя.

Не веря.

В тёмных глазах – искры и целая палитра эмоций, каждая из которых больно под ребро колола. И почему-то не находилось сил отвернуться или хотя бы отвести собственный взгляд. Казалось, от чего-то катастрофического отделяла пара шагов. Не молчавший ошарашенно Гончаров, а именно то жалкое расстояние, преодолеть которое, по-видимому, просто не хватало сил. Какие-то десятки сантиметров, служившие, возможно, спасением…

Прикрыв на мгновения глаза, Денис дёрнул шеей. И голос его, такой тихий и вкрадчивый, ядом отравил витавшую в кабинете тишину.

– Пошла вон отсюда.

– Сядь, – Егор Викторович словно очнулся и поспешил вернуть упущенную ситуацию под контроль. И Агата буквально рухнула на дерматиновый диван, стоявший у стены. – Ты же не хуже моего правила знаешь.

Последнее уже к Кравцову относилось, и тот осклабился вдруг – совсем страшно, совсем не по-человечески. Фыркнул как-то странно и указал на злосчастные листки.

– Я это не подпишу.

– Денис! А кто поедет? Кто ещё? Анисимов, у которого сын месяц назад родился? Терентьев? Он десять дней назад вернулся. Ну, кто, скажи мне, кто? Мы с Борей и так до последнего тянули с тобой, и, сам же видишь, всего шесть дней, меньшего не бывает.

Кравцов медленно кивнул, словно бы соглашаясь с услышанным. Но отчего-то обхватившей себя за колени Агате совсем не поверилось в этот жест, и она боялась даже вздохнуть, чтобы, не дай бог, не привлечь к себе совершенно неуместного внимания. И не зря не верилось.

– Сын родился… десять дней назад вернулся. А вот эта, эта соплячка, там будет к месту. В этом месиве, в этом дерьме.

Каждое слово обжигало, жалило, оставляя где-то на подкорке незримые рубцы. Денис говорил так тихо, так вкрадчиво и ядовито, что лучше бы срывался на крик и брань. По крайней мере, так было бы намного легче и даже в чём-то понятнее. Но вместо этого – лишь невероятная злоба, клокотавшая и проявлявшаяся в тишине голоса, в сжатых в кулаки руках, в не поддававшемся описанию взгляде забитого в угол зверя…

Сказанное повисло в воздухе, погибло тяжким эхом, не получив ответа. Агате очень хотелось бежать, бежать подальше, спрятаться и не чувствовать липкой паники, что ледяными волнами осознания начинала набегать на неё. В груди становилось всё теснее с каждым мгновением, а страх, так плотно сковавший внутренности, никак не отступал.

Слишком поздно пришло понимание.

Денис называл её «эта». Называл специально, показывая, что она – никто, что место её примерно на уровне какого-нибудь микроба.

Но ты, Волкова, конечно, не согласна?

Руки откровенно ходуном ходили, но – странное дело! – это оставалось совершенно незамеченным. Все ошмётки того, что можно было бы с натяжкой назвать сосредоточенностью, лишь на одно направлялись: держаться. Хоть как-то. Рано или поздно всё бы закончилось.

Егор Викторович взял очки и, достав из кармана пиджака платок, наспех протёр стёкла.

– Подписывай.

Но в ответ – тишина. Кравцов не пошевелился даже, глазом, казалось, не моргнул; так и остался стоять неподвижно, словно в одночасье перестав происходившее воспринимать. И его глаза… стеклянные, какие-то неживые, слишком быстро потерявшие эмоциональность и так сильно напоминавшие тёмную бездну…