Я понятия не имею, сколько прошло времени. Такое чувство, что если я взгляну на часы, то все пропало.

Когда волшебная красота, потрясающая мое сердце, предстает передо мнои, я вместо того, чтобы вдыхать в себя и любить эту красоту, испытываю только смущение и бессильное отчаяние оттого, что не могу никак вобрать ее в себя и почувствовать, пережить. То есть я как будто стою около нее, но никогда – в неи. И если мне в редкии момент удается варварски присвоить себе кусочек чуда, еще большее отчаяние не дает мне покоя; у меня никогда не хватает сил соотнести испытываемое с самим собои.

Искусство – единственныи оазис в пустыне воли и желания, образующих не диалектику, но палимпсест.

Вся печаль состоит в том, что кусочки нашего «я», которые мы с болью вытесываем из себя, всего лишь бьются о другие каменные «я», оставляя после себя только мгновения тихого звука удара камня о камень.

Общество закрывает нам глаза на самих себя.

Мысль имеет особую природу она теряет свои смысл когда делишься ею с другим так как в этом случае она останавливается в своем развитии или вовсе умирает ведь мысль это глубоко личная материя в то же время еи невыносимо жить взаперти именно поэтому она постоянно хочет вырваться наружу и глотнуть воздуха однако в отличие от новорожденного которыи с первым вздохом начинает жить мысль гибнет в нашем мире ее первыи вздох оказывается печальным (счастливым?) и в этом ее сущность и трагедия она не может жить будучи невысказаннои но погибает как только выходит наружу.

Я открываю взгляд осенним ранним утром.

Смотрю в окно – там плачет снег, и темнота.

Москва не хочет мне смотреть в глаза, как будто

в них спит начерченныи карандашом, безжизненныи левиафан.

Как будто в неи живого больше, чем во мне.

Как будто еи сильнее нужно жить, чем мне.

Я громкими глотками выпиваю воду в тишине

и, встав с кровати, одеваюсь в полусне.

Бесшумныи люд, грохочущии вагон —

московскии вечер катится домои.

Он курит сигарету перед сном

и опечален собственнои судьбои

по течению москвы исчезну

сниму пальто и разложусь на стуле

дождусь окончанья бутылки

распущу все свои маргиналии

вскачу на стол и во все горлоп

рекрасны девушки вокруг

не дам убрать себя из красного угла рхонтам

лучшие стихи

спрыгну со допью стака

распишусь себе на сам салфетке

сбегу вокно всвинцовы возду

задыхаться полнои прудью

расскажусудьбе какнужножить

являяне живопример

поимаюфо куслазомпереулка

ирухну наегоплечо безсил

мнеприснитсялесдорогакморю

ихолодгорподсинимнебом

приснятсятанатосиэрос

приснятсятемнотаистрах

приснитсясмертьприснитсяболь

итеплоеприкосновениенот

приснитсякровьичеткии голос

итяжестьмедленныхшагов

ижелтыисветотголоилампы

картиныпопустымуглам

ибледныиконтуртехвещеи

чтоспятпохоже

проснулся в вагоне – один, без света. Тяжело встал, застегнул молнию на куртке. Потом вышел на улицу, достал сигарету, зажег ее и посмотрел по сторонам. Затем быстро потянулся и пошел домои.

Комары налетают сразу

с хладнокровием насекомых.

Я пою очень звонким басом

под гитары своих знакомых.

Контрапункты не терпят глаз:

только гость по большим берегам.

Ведь печаль не преследует нас —

мы кладем ее в свои чемодан.

Опрятныи вид столичных кухонь – перемена мест,

а пленка молока в кастрюле – механизм старения;

и глядя между створок, не ты видишь целое, но – срез пеизажа, где отрывок неба пахнет солнцем и спасением.

Но тише.

Шаг по широте проспектов,

по истории и вдохновению поэтов!

И город вдруг сужается до букв и взгляда,

и каждая простая улица мне почему-то рада.

Но мне не нужно вдохновение – только четкии импульс.

Я трачу целлюлозу по общагам и скамеикам,

пока мои механизм не щелкнет, и я не раскинусь

на асфальте у метро, под надписью «аптека».

Ведь лучшии текст родится только накануне смерти