Мы посадили самолеты, радуясь удачному полету, но едва поостыл азарт, в душу опять закралось беспокойство. Маму я все же не видел, а здоровьем она не могла похвастать еще до войны. И как знать, не принес ли родителям вреда мой необдуманный визит? Ведь враги могли задуматься над тем, почему снижался и кружил над хутором советский истребитель.

16 сентября командование 8-й ВА потребовало перебазировать дивизию в район Полог.

На поиски новых площадок вылетели вместе с начальником штаба дивизии полковником А. Г. Андроновым на По-2. Первую посадку наметили у села Константиновка, что в шести километрах южнее хутора Вольный, договорились залететь и на родной мой хутор. Фашистов там уже не было. Я снова сделал над нашей хатой несколько виражей. Теперь на порог вместе с отцом вышла и мама! Они махали руками. Может, поняли, кто, кружит? Но если и не поняли - не беда. Главное - живы!

Подходящих площадок возле Константиновки мы с Андроновым не обнаружили, нашли в тот день только одну - в селе Чапаевка, в десяти километрах восточнее Полог, еще занятых гитлеровцами. Лишь за последующие два дня подыскали площадки всем полкам и перебазировали их: 821-й ИАП-в Чапаевку, 611-й- в Черниговку, 267-й - в Кирилловку и 117-й - в Пологи, к тому времени освобожденные от захватчиков.

– Товарищ полковник, прошу дать отпуск на одни сутки для свидания с родными!
– обратился я к командиру дивизии.

– Полки перебазировались, разрешаю,- ответил Кудряшов.

Я прилетел на хутор Вольный во второй половине дня 19 сентября. Самолет посадил возле взорванного колхозного амбара.

Пока договаривался с подошедшим из соседнего дома дедком приглядеть за машиной, послышались крики. Оглянулся - к амбару бежит чуть ли не весь хутор, а впереди всех - мать и отец!

Мать повисла у меня на руках: оставили силы, подкосило волнение. Только и выговорила, задыхаясь:

– Сынок, та чого ж ты так довго до дому... Трэтий день ждэмо!

Заплакала. И отец слезу утирает. А глядя на мать и на отца, другие платки и фартуки к глазам тянут: у всех, наверняка, кто-то на фронте.

Успокоив и расцеловав мать, поцеловавшись с отцом, я поклонился людям:

– Добрый дэнь, зэмлякы! Щыро витаю з вэликим святом вызволення з нэволи!

И мне поклонились, хором ответили:

– Спасыби на доброму слови!

Я всматривался в лица людей, иных узнавал, но иные казались совершенно незнакомыми, так безжалостно обошлись с ними война и время. Вот улыбается мне дед Рябка, по прозвищу Тужик, в прошлом бедняк из бедняков, честнейший труженик, золотых рук мастер, способный вручную сделать из металла любую хитроумную штуковину; вот однофамилец Рябки, в прошлом - церковный староста, любитель церковного пения и крестных ходов, не - возражавший, впрочем, против колхозов и сам быстро вступивший в колхоз, а вот маленький, сгорбившийся, тяжело опирающийся на палку старичок с длинными седыми бровями... Да это же отец моего лучшего друга Паши Бодни!

Я шагнул к нему:

– Здоровэньки булы, дядьку Павло! А где ваш сын?

Старичок ответил не сразу, словно вспоминал что-то, потом закивал головой:

– Погиб, погиб. Еще в сорок первом!

– Паша?.. Где? На каком фронте?

– Не понял. Писал, что был политруком роты.

Я обнял старого Бодню. Паша, лучший мой друг, лучший мой товарищ Паша! Как мечтали мы вместе о том времени, когда в каждой хате будут пшеничные караваи, мясо и масло, в каждой горнице - радио и книги! Только-только начала сбываться мечта, как навалился проклятый кат-фашист. Эх, не дожил ты, Паша, до встречи!

Мои глаза встретились с глазами Федора Заблодского, сына кулака Григория Заблодского. Советская власть ничем не притесняла Федьку - сын за отца не ответчик! Что же он не пошел защищать ее? Или ждал фашистов?!

– Ну, что, Федор?
– спросил я.
– Воевать-то не ходил?

Заблодский глотнул воздух:

– Что поделаешь? Так вышло, попал в оккупацию.

– А может, сомневался, что Красная Армия победит? Зря, Федор! И гитлеровцев, и всех прочих, кто сунется, уничтожим!

Заблодский взмахнул руками:

– Да не сомневаюсь. Завтра же пойду в район, подам заявление добровольцем! Ей-богу!..

Его прервали мои двоюродные по отцу сестры: протолкались сквозь хуторян, кинулись со слезами и причитаниями обнимать, рассказывать сквозь всхлипывания о своем горе, о муках. Следом за сестрами и другие женщины - и старушки, и молодые - приступили вплотную, заголосили, каждая зашлась своей бедой. А ведь я еще ничего про родных сестер не успел узнать, даже мать и отца не спросил, как выжили!

Мое состояние поняла одна из соседок:

– Бабы! Опомнитесь! Что ж мы сыну с отцом-матерью повидаться мешаем? Поди, Николай не на век вернулся!

Женщины, хотя и плакали, отступили. Кланялись матери:

– Извините, Софья Павловна, впрямь счастье ваше короткое... Я пообещал:

– Обязательно еще раз прилечу!. Если удастся про кого из ваших узнать, расскажу.

До полуночи сидел я в родной хате, слушая рассказы отца и матери. Заглядывали соседи, зашли, посидели с нами дочь деда Тужика - Мария, сестра моего товарища по комсомолу Мария Афанасьевна Семенюта, мои двоюродные сестры.