— Вы же знаете, что я никогда их не разделял.

Во второй половине дня новость объявили в Лос-Аламосе по местной системе оповещения: «Внимание, внимание! Одно из наших изделий было успешно сброшено на Японию». Фрэнк Оппенгеймер услышал новость, стоя в коридоре у дверей кабинета брата. Первым делом у него вырвалось: «Слава Богу, не отказала». Прошло всего несколько секунд, и до него дошел «весь ужас убийства массы людей».

Рядовой Эд Доти описал сцену в письме родителям таким образом: «Последние 24 часа выдались очень волнительными. Все взбудоражены до крайности — я такого никогда прежде не видел. <…> Люди выходили в коридор и бродили кругами, как толпы на Таймс-сквер в Нью-Йорке. Все искали радиоприемник». Вечером в лекционный зал набилось много народу. Один из младших физиков, Сэм Коэн, запомнил, как толпа криками и топотом призывала Оппенгеймера выйти на сцену. Все ожидали, что он по привычке появится из бокового крыла. Однако Оппенгеймер избрал более картинный выход — через центр зала. На сцене он сцепил руки и, как боксер-профессионал, победоносно потряс ими над головой. Коэн запомнил его слова: «Пока еще рано судить о результатах, но я уверен, что японцам они пришлись не по вкусу». Толпа взорвалась радостными воплями и ревом выразила одобрение, когда Оппи сказал, что «гордится» всеобщим успехом. По словам Коэна, «он [Оппенгеймер] жалел лишь о том, что бомбу не получилось сделать вовремя и сбросить на немцев. Эта реплика буквально сорвала крышу».

Роберту как будто поручили играть роль, для которой он был совершенно не пригоден. Ученые не генералы-завоеватели. Но и он по-человечески не мог не ощутить волнение от успеха. Оппи, как сказочный герой, нашел золотое кольцо и размахивал им над головой. К тому же аудитория жаждала видеть его раскрасневшимся и ликующим. Радость длилась недолго.

У тех, кто совсем недавно наблюдал вспышку и ударную волну взрыва в Аламогордо, новость с тихоокеанского театра войны не вызвала ликования, как если бы испытание в Аламогордо исчерпало весь запас охов и ахов. Других новость только отрезвила. До Фила Моррисона она дошла на базе в Тиниане, где он помогал готовить и загружать бомбу в «Энолу Гэй». «В тот вечер лос-аламосские устроили попойку, — вспоминал Моррисон. — Шла война, мы одержали военную победу, и у нас имелось полное право ее отметить. Но я помню, как сидел… на краешке полевой койки… и думал о том, что происходило по ту сторону, каким этот вечер был для Хиросимы».

Впоследствии Элис Кимбалл Смит настаивала, что «в Лос-Аламосе определенно никто не ликовал по поводу Хиросимы». И тут же признавала, что «несколько человек» попытались организовать выпивку в мужском общежитии. Попытка закончилась «памятным фиаско». Люди либо не приходили, либо спешили побыстрее уйти. Надо уточнить, что Смит пишет только об ученых, которые по сравнению с военными реагировали сдержанно. Доти писал домой: «Все кругом отмечают, меня пригласили на три застолья, я успел только на одно. <…> Сидели до трех утра». Он писал: «Люди рады, очень рады. Мы слушали радио, плясали и снова слушали… смеялись, смеялись от каждого слова». Оппенгеймер пришел на одно из торжеств, но, уходя, заметил в кустах предельно расстроенного коллегу-физика — его неудержимо рвало. Роберт понял: настало время держать ответ.

Роберта Уилсона новость о Хиросиме привела в ужас. Он всегда был против использования такого оружия и твердо надеялся, что до этого дело не дойдет. В январе Оппенгеймер убедил его продолжить работу, но с уговором, что бомбу всего лишь испытают. При этом он знал, что Оппенгеймер участвовал в заседаниях временного комитета. Умом Уилсон понимал, что Оппи не в состоянии что-либо твердо обещать, ведь решение принимали генералы, военный министр Стимсон и в конечном счете — президент. И все-таки он не мог избавиться от ощущения, что его предали. «Когда бомбу взорвали над Японией безо всякого обсуждения или мирной демонстрации ее мощи японцам, — писал Уилсон в 1958 году, — я почувствовал себя обманутым».

Жена Уилсона Джейн услышала новость о Хиросиме в Сан-Франциско. Поспешив назад в Лос-Аламос, она встретила мужа поздравлениями и улыбками, но он, по ее словам, был «очень подавлен». Через три дня еще одна бомба разрушила Нагасаки. «Люди ходили и стучали в крышки от мусорных баков, — вспоминала Джейн. — Муж к ним не присоединялся, он был угрюм и опечален». Боб Уилсон вспоминал, что «чувствовал себя больным… до такой степени, что хотелось, знаете ли, блевать».

Уилсон был не одинок. «С течением времени, — писала Элис Кимбалл Смит, жена лос-аламосского металлурга Сирила Смита, — нарастало чувство омерзения, а с ним — даже для тех, кто верил в оправданность бомбардировки как способа побыстрее закончить войну — пронзительное личное осязание зла». После Хиросимы многие на плоскогорье были охвачены сиюминутным радостным порывом. Однако после бомбежки Нагасаки, по наблюдениям Шарлотты Сербер, лабораторию охватило почти физически ощутимое уныние. Вскоре прошел слух, что Оппи назвал «атомную бомбу настолько ужасным оружием, что новых войн больше не будет». Осведомитель ФБР 9 августа сообщил, что Оппи превратился в «сплошной комок нервов».

Восьмого августа 1945 года, как было обещано Сталиным на Ялтинской конференции Рузвельту и на Потсдамской Трумэну, Советский Союз объявил войну Японии. У воинственно настроенных советников императора, утверждавших, что Советский Союз можно убедить помочь Японии выторговать более мягкие условия, чем те, что вытекали из американской доктрины безоговорочной капитуляции, это событие выбило почву из-под ног. Двумя днями позже, через сутки после разрушения Нагасаки плутониевой бомбой, японское правительство направило предложение о капитуляции с единственным условием — гарантией сохранности императорского статуса. На следующий день союзники согласились внести в акт безоговорочной капитуляции поправку: власть императора будет «подчинена верховному командованию союзных держав…». 14 августа радио Токио объявило о принятии правительством этой поправки и о согласии капитулировать. Война закончилась. Прошло всего несколько недель, и журналисты с историками принялись спорить, можно ли было окончить ее на тех же условиях и в те же сроки, но без бомбежек.

На следующие выходные после бомбардировки Нагасаки в Лос-Аламос приехал Эрнест Лоуренс. Он застал Оппенгеймера уставшим, мрачным и погруженным в раздумья о случившемся. Старые друзья заспорили о бомбе. После напоминания, что именно Лоуренс предлагал ограничиться одной лишь демонстрацией и что предложение заблокировал Оппи, последний съязвил, что Лоуренс угождает одним только богатым и сильным. Лоуренс попытался успокоить друга доводом, что из-за ужасной природы бомбы ее никогда больше не используют.

Отнюдь не убежденный, Оппенгеймер весь остаток выходных провел за составлением доклада научно-исследовательской группы военному министру Стимсону. Вывод звучал пессимистично: «…по нашему твердому убеждению, невозможно найти такие военные меры противодействия, которые бы эффективно предотвратили доставку атомного оружия». В будущем эти устройства — и без того крайне разрушительные — станут только мощнее и смертоноснее. После победы Америки прошло всего три дня, а Оппенгеймер уже говорил Стимсону и президенту, что у страны нет защиты от нового оружия: «Мы не только не способны наметить программу, которая обеспечила бы для страны гегемонию в области атомного оружия на десятилетия вперед. Мы одинаково не способны сделать так, чтобы такая гегемония, даже в случае ее достижения, оградила нас от жесточайших разрушений. <…> Мы считаем, что безопасность страны, в отличие от ее способности к нанесению ущерба силам противника, не может полностью или даже главным образом полагаться на научно-технические достижения. Она может основываться только на полном преодолении опасности войны в будущем».