Василию Николаевичу Волховскому (это тот Волховский, с которым мы в Киеве в 1918 году организовывали профсоюз):

Письма эти дала мне прочитать и разрешила включить в мои записки Елена Митрофановна Шатрова, жена и друг Николая Мариусовича Радина, друг и соратник Шлуглейта и друг и товарищ мой.

Много сил и таланта вложил Радин в создание этого театра, много сил и таланта потребовалось от Шлуглейта, который всегда был рядом и, при всем своем неумении отказывать в чем-либо, вел организационную и финансовую сторону театра властной рукой.

Но если Радин кроме ума, таланта и деловитости обладал еще и юмором, то и Шлуглейт отнюдь не был мрачным дельцом, наоборот! Время, проведенное в обществе Радина, Шатровой и Шлуглейта, было настоящим пиршеством веселья и остроумия, тонкого и изящного.

Чаще всего мы встречались в «Кружке». Существовал в Москве задолго до революции «Литературный кружок», где сходились по вечерам известные писатели, художники, актеры. Занимал этот «Кружок» помещение на улице Пушкина (тогда — Большая Дмитровка), в том доме, где теперь Прокуратура СССР. Председателем «Кружка» долгие годы был поэт В. Я. Брюсов.

Позднее «Кружок» обитал в подвале кооперативного дома в Старопименовском переулке, откуда в 30-м году его и забрал в свои руки неутомимый Борис Михайлович Филиппов.

Из маленького клуба он создал Центральный Дом работников искусств, популярнейший ЦДРИ, с небывалым масштабом работы во всех, кажется, областях искусства и культуры. В нем мы встречаемся уже не только друг с другом, но и с интереснейшими людьми всего мира.

В этом «Кружке» в 20-х годах мы почти ежевечерне после спектаклей встречались с Шлуглейтом, и он, увидев меня несколько раз в «Мобалине» и в концертах, предложил от своего имени и от лица своих компаньонов организовать театр типа «Летучей мыши». Такой «вывеской» во времена нэпа часто прикрывались случайные для искусства антрепренеры. Они открывали кабачки с дивертисментом, ничего общего с «Летучей мышью» не имевшие, но называвшиеся, как у Балиева, театрами-кабаре.

Открыть просто ресторан — хорошей программы не подберешь, не пойдут артисты выступать перед столиками; а Балиев умел в «Летучей мыши» и создать атмосферу театральную и приучить публику, сидя за столами, держать себя как в театре. Но даже ему через четыре года пришлось убрать столики.

Если в театры после революции устремились рабочие, солдаты, матросы, крестьяне, то в кабачки шла иная, специфическая публика. Как вы помните, я говорил уже, что в балиевской «Летучей мыши» никогда не был, но знаю со слов работавших там актеров, что завсегдатаями у них в театре были гурманы от искусства: актеры, эстетствующие адвокаты и врачи, фабриканты, крупные купцы, люди, не всегда разбиравшиеся в искусстве, но считавшие необходимым быть «в курсе», — люди, более или менее отшлифованные; а во времена нэпа театрики типа «Летучей мыши» заполняли спекулянты и ходатаи по их спекулянтским делам, короче говоря — нэпманы и их сподвижники.

Не зная всего этого, я и попался на марку типа «Летучей мыши». Я должен был вести театр одноактных пьес, а после спектакля в этом же зале конферировать в концерте-кабаре.

Однако очень скоро выяснилось, что никакой «Летучей мышью» и не пахнет: пахло жареным из кухни. По залу шныряли официанты с блюдами, хотя нас заверили раньше, что во время выступлений артистов будет полная тишина. Конечно, соответственно не стесняли себя и посетители — нэпманы. Атмосфера создавалась отвратительная и унизительная.

И вот однажды, когда Виктор Хенкин пел «Песенки шута», по залу пробежал шустрый официант (он, очевидно, подавал особенно заслуженному у официантов нэпману) и поставил поднос с блюдами и бутылками на край сцены…

Взбеленившийся Виктор Яковлевич, который в это время пел песню «Бить в барабан велит король», чисто королевским движением ноги столкнул все это со сцены на пол. И хотя после спектакля нас заверяли, что официант уже уволен, что это случайность, которая не повторится, мы оба в кабаре типа «Летучей мыши» уже не появлялись.

Как-то один из посетителей кабаре бросил мне реплику. Хотя остроумие ее было средне-мануфактурного уровня, тем не менее я ответил. Расфуфыренные дамы, сидевшие за тем же столиком, завизжали от восторга: как же, их, очевидно, признанный остряк вступил в полемику с конферансье! И нэпман распоясался, стал говорить пошлости. Беседовать с ним в таком тоне я, конечно, не собирался и перестал замечать его.

Мне приходилось выступать и перед взыскательными знатоками, и перед пресыщенными снобами, и перед неискушенными матросами и рабочими первых годов революции — всяческую публику я видел и легко разговаривал с ней. Но таких зрителей, нагло-самодовольных и торжествующих, как они думали, свой реванш, я еще не видал. Внезапно разбогатевший хам-нэпман с супругой, да еще за столом, в обстановке, располагающей к амикошонству и бесцеремонности, вызывал чувство брезгливости. И я впервые растерялся.