Дима Марченко был на два года старше меня; лидер школьного спорта, прекрасный спортсмен, волейболист, легкоатлет, лыжник, штангист; но особенно я завидовал ему, как он и его верный друг Толя Орденко лучше всех пробегали дистанции 400 и 800 метров на городских соревнованиях; конечно, Дима хорошо пробегал и стометровку, прыгал в длину и высоту, но именно на своей коронной дистанции в 400 метров стал чемпионом города; друзья были стайерами в отличие от меня, спринтера; на 100 и 200 метров я был чемпионом, а на других дистанциях у меня не хватало скоростной выносливости, задыхался; Дима и Толя все годы учёбы неразлучно дружили, везде их можно было видеть вместе; Дима был очень красивым юношей с пепельными волосами и большими выразительными серыми глазами; по сравнению с Толей более подвижный, обладал сангвиническим темпераментом; учился хорошо, был весёлым малым, оптимистом с независимым характером, любил розыгрыши, правда, у него иногда бывали периоды мрачного настроения, но в остальное время ему была свойственна удивительная способность поддерживать в людях бодрость, причём он сам никогда не терял чувства собственного достоинства; все мы очень любили его за уважительность, доброжелательность; он обладал правильной речью, был хорошим оратором, в комитете комсомола отвечал за спорт.

Толя Орденко более спокойный и несколько медлительный, флегматик; туговатый на ученье, терпеливый, превосходный бегун, чемпион города на дистанции 800 метров; внешне друзья были разными: Дима, плечистый, рослый, выше среднего роста и довольно широк в кости; тело, правда, было несколько рыхловатым, но очень сильным – настоящий борец; Толя худощавый, сухой, жилистый, стройный с тонкой талией, всегда подтянутый, скромный; его доброе лицо с решительными, крепкими губами было мужественно, указывая на железную волю в характере; я редко встречался с ним, может быть только потому, что жил он далеко от наших домов; после окончания школы друзья учились в одном из ленинградских вузов; к сожалению, Толя очень рано ушёл из жизни.

Прошло много лет, я работал в Сибири; в 1987 г., будучи в Ленинграде на курсах по повышению квалификации, узнал от Бориса Фертмана телефон и адрес Димы, который к тому времени был уже семейным человеком, деканом факультета ЛПИ; встретился с моим спортивным наставником и одним из своих кумиров в его квартире, расположенной недалеко от Московского вокзала; интересно, что когда-то она, вероятно, была коммунальной: от входной двери шёл очень длинный коридор, с левой стороны находились двери в комнаты, а с правой – сплошная стена; и только в конце коридора была большая комната – кабинет хозяина, в котором помимо письменного стола, расположенного у окна, в центре комнаты стоял большой стол, заваленный бумагами и чертежами; дома кроме нас никого не было, жена с дочкой жили на даче; мы сели пить чай, вспомнили Рубцовск, нахлынули воспоминания о школе, о спортивных успехах; затем Дима рассказал, что его научная специализация – проектирование морских нефтяных платформ; совместно с американским учёным написал монографию, которая уже на выходе, даже показал мне её макет; я рассказал о своей работе по внедрению эффективных бетонов в Сибири и на Дальнем Востоке; кстати, я планировал этим летом поехать полечиться и отдохнуть в известном санатории «Сад-город» (лечебные грязи) под Владивостоком; Дима сразу сказал мне, что ректором ДПИ работает его однокашник, они все годы учёбы жили вместе в одной комнате общежития; забегая вперёд, отмечу, что летом мне не удалось достать путёвку в престижный санаторий и пришлось обратиться к ректору ДПИ за помощью; он был рад весточки от своего друга и сразу позвонил главврачу санатория; я без проблем выкупил путёвку и лечился грязями, после чего меня три года не беспокоили боли в пояснице и коленях; пробыл я у Димы дома около часа, оба мы были рады встрече и расстались довольными; прошло ещё порядочно лет и однажды в Братске я получил известие о том, что мой дорогой товарищ умер; помню, придя с работы домой, где никого не было, сел за письменный стол и прочёл печальное письмо; всё вспомнилось, слёзы непроизвольно хлынули из глаз, я зарыдал так, будто перед моими глазами был труп моего любимого товарища; слёзы текли у меня из глаз несколько минут, чего со мной не случалось давно; я испытывал какой-то внутренний тон душевного потрясения, как будто я присутствовал на его похоронах, хотя находился за тысячи километров от Ленинграда; это известие ударило в сердце, я плакал и представлял себе его, как знал, видел – хотелось говорить о нём, но не с кем; я долго сидел, погружённый в отчаяние.

Борис Фертман жил в нашем доме в соседнем угловом подъезде на втором этаже, квартира располагалась над магазином КОГИЗ; поскольку его старший брат Виля уже учился в институте и жил в Ленинграде, Борис занимал его маленькую комнату, сплошь уставленную книжными стеллажами, тахтой, письменным столом, а посередине был узкий проход; когда приходили друзья, места для всех не было, некоторые стояли; иногда мама, Бронислава Давыдовна, разрешала брать стулья из столовой, и тогда ребята размещались в проходе перед комнатой Бориса; в школе он был лидером, активность его привлекала внимание, занимал какие-то комсомольские должности, участвовал в мероприятиях, что-то организовывал, короче, активист; но для ребят это было не главным, его почитали как отличного шахматиста, чему способствовал комбинаторный ум и быстрота, с которой он просчитывал варианты; не находилось в среде играющих с ним людей человека, который знал бы так досконально теорию и практику шахматной игры, – здесь он стоял вне конкуренции; естественно, он был чемпионом школы по шахматам.

Борис был рассудительным и справедливым в спорах, правда, свойственное ему гамлетизирование вытравить из себя не удавалось; впрочем, он к этому отнюдь и не стремился, принципиально утверждая необходимость всестороннего обсуждения, рассмотрения, изучения любого сложного вопроса; его уважали за ум, отзывчивость, доброту, юмор, приятное общение; товарищи прощали часто повторяющийся его лёгкий скептицизм; были у него среди наших школьников разных возрастов серьёзные завистники (как же без них), и даже позже в институтские времена тоже они были; я их знал, но называть не буду, поскольку тогда они ещё не знали изречения В. Гёте: «Если человек в чём-то превосходит вас, постарайтесь его полюбить, иначе умрёте от зависти»; учился Борис хорошо, но круглым отличником не был; я вовсе не хочу изображать его этаким Непорочным Рыцарем, поскольку в его общении с ребятами иногда проскальзывало, как говаривал Пушкин, «простодушие с язвительной улыбкой»; моё общение с Борисом было естественным, как младшего товарища со старшим, мы легко находили тему для разговора; он понимал, что меня совершенно не интересуют школьные общественные дела, никогда об этом не говорил; зато мы любили посмеяться над разными интересными случаями из ребяческой жизни на посёлке и в пионерлагере; наш дом в той части, где жил Борис, вплотную соседствовал со старым довоенным «вшивым» домом, населённым в основном местными неблагополучными семьями; мы часто видели пьяниц, поножовщину, слышали крики женщин, приезд милиции и прочее; в подъездах, вокруг дома и около сараев всегда было грязно, даже запах возле этого дома был особый; поэтому, наверное, и назывался вшивым. Борис довольно часто зимой простужался, болел и пропускал школу; причиной была его природная полнота, из-за которой потел, на улице мог ходить с расстегнутым пальто, а играя после уроков в футбол, часто вообще сбрасывал пальто за ворота; он был очень подвижным в играх, увлечённо, как говориться не жалея себя, мог играя в баскетбол, бегать и прыгать с мячом, желая обыграть противника; почти всегда вспотев, сбрасывал майку, обнажая волосатую грудь, и азартно, с пылом кидался отбирать мяч у соперника, но утомлялся быстро и его заменяли; некоторые ребята обзывали его «жирным», Борис злился и мог врезать по морде; во время серьёзных матчей мы не были уверены, что успех в баскетболе принесут Боб Фертман и его одноклассники – Боря Добронравов (кличка Дуся), Яша Перельман, Юра Кисель и другие, поэтому их не брали в команду или брали нехотя; а что касается Лёвушки Капулкина, моего одноклассника, так он был самый маленький, хрупкий, худенький, но подвижный, желающий играть, его тоже не брали.

Однажды я после школы зашёл проведать больного Бориса; ему было скучно одному, он предложил сыграть в шахматы; я играл слабо, стал отказываться; тогда он убрал с доски свою туру, мы стали играть и вскоре я получил мат; снова он стал играть, но уже без двух тур – результат тот же; он посмеялся над неумехой, но хотя бы какое-то время мой товарищ отвлёкся от болезни; в другой раз, когда мне в самом начале восьмого класса задали написать сочинение на тему Слова о полку Игореве, я пришёл к Борису за помощью; у него в комнате были друзья, и когда я сказал о сочинении, Валя Гусаков обещал поискать дома своё прошлогоднее сочинение; на другой день принёс тетрадь с сочинением на десяти листах, оценку учительница Коробкова Эмма Зиновьевна, поставила пять; я дома слово в слово переписал и сдал работу, но получил трояк; в тексте была пропущена лишь одна запятая; эта учительница не только не любила меня, но, зная от физрука Ивана Матвеевича о моих спортивных успехах, всячески прилюдно обзывала и унижала меня («сила есть, ума не надо» и т.д.); я пришёл к Борису, показал сочинение, жирный трояк и спросил: «Где справедливость?», он хохотал до слёз, я вместе с ним; в дальнейшем подробно напишу о Коробковой, когда буду отмечать её роль в моей судьбе.

Очень любили мы с Борисом играть в зоску, которой увлекались все ребята нашего посёлка. Что это такое? Зоску вырезали из куска кожи, покрытой густой шерстью; это был кружок диаметром около десяти сантиметров; далее пришивали снизу на кожу небольшой свинцовый кружок (грузик), предварительно проделав в нём отверстия для пропуска иголки с ниткой; подкидывая рукой зоску, нужно было внутренней стороной стопы ударять её, подкидывая вверх как можно выше; опускалась зоска плавно благодаря шерсти, так, что можно было успеть снова подкинуть её вверх ногой; участники игры внимательно отсчитывали количество ударов, и как только зоска подала на пол, сменялся игрок; были среди ребят и чемпионы, которые умели непрерывно подкинуть зоску сорок, а то и шестьдесят раз, но нам с Борисом до этого было далеко; что ещё выделяло Боба среди его товарищей, так это юмор и заразительный смех от души; помню, меня активисты класса хотели привлечь к постановке школьного спектакля по книге «Любовь Яровая», и поручили роль залихватского матроса Швандю; я с трудом выучил текст, пришёл к Боре и сказал, что это дохлый номер: и желания нет никакого, и не получится из меня артист; однако он схватился за идею и стал уговаривать меня попробовать, даже сам показал, как Швандя должен двигаться по-матросски вразвалочку и говорить текст; при этом я заметил, что он как-то подозрительно ухмыляется; когда я попробовал войти в роль, Боб не выдержал и расхохотался, а вслед за ним и я; кончилась наша репетиция гомерическим хохотом, сопровождающим совместную произвольную импровизацию роли, ходьбой по комнате морской походкой; в итоге насмеявшись и держась за животы, рухнули на тахту; на другой день, придя в школу, я вернул текст этой роли и отказался участвовать в постановке; не думаю, что я гримасничал, но, ей богу, возможное участие в самодеятельности приводило во мне очень неприятное сложное чувство, в котором главная доля есть стыд и страх, что надо мной посмеются; по этой же причине и Боб никогда не участвовал в самодеятельности, но подтырить кого-нибудь на это был он мастер.

Однажды летом я и Борис вместе с нашими мамами побывали в открывшимся недавно доме отдыха АТЗ, расположенном в сосновом бору возле Шубинки; моя мама и мама Бориса были хорошими подругами, несмотря на совершенно разный характер и темперамент: спокойный у тёти Брони и временами горячий у моей мамы; обе они были остры на язычок, любили хорошую литературу и всегда обсуждали прочитанное в книгах; отдыхали вместе, подолгу лёжа в гамаках, подвешенных на соснах; в течение двух недель я и Боря проводили время в лесу (грибы, ягоды), на волейбольной площадке или, играя в шашки и шахматы; несколько раз желающих возили автобусом купаться на Пресное озеро; научились мы неплохо играть в бильярд, но лучше всех играл новый директор нашей школы, высокий стройный мужчина; он всегда бил шар прицельно и очень сильно посылал прямо в лузу; сыграв пару партий, он уходил, давая поиграть другим, равных ему не было; кстати, при нём в нашей школе был наведён порядок, а для развития спорта директор много делал полезного; в бильярд часто приходил играть парикмахер Федя, мужчина средних лет, работавший в бане, построенной немцами; у него были толстые губы и мы прозвали его «Федя-пышногубый»; он имел обыкновение, при игре два на два, передавая кий партнёру, говорить: «Просю»; это нас сильно забавляло, и когда мы играли не в его присутствии, то дурачились и тоже после удара, передавая кий, говорили: «Просю»; что вызывало улыбки присутствующих, подымало настроение, они всё понимали; среди отдыхающих был молодой красивый лётчик лейтенант Юра, который постоянно был окружён женщинами; однажды в середине срока офицера вызвали телеграммой в часть – в Корее шла война с американцами; он явился к отъезду в полной военной форме; мы смотрели, стоя на крыльце своего домика, как женщины, которые с лётчиком проводили время в лесу, на танцплощадке и по вечерам, провожали Юру при посадке в автобус; моя мама сказала тёте Броне: «Ох, многие женщины будут плакать, вспоминая этого красавца»; в то время ни Боря, ни я не понимали истинного смысла сказанного. Позже я напишу о студенческих годах и судьбе Бориса.