Уроки литературы Вадим начал проводить также оригинально; он задавал на дом задание, например, по «Молодой гвардии», и на другой день вызывал к доске рассказать «образ Олега Кошевого или Любы Шевцовой, или…»; вызывал к доске, ученик отбарабанивал вызубренное дома по учебнику, получал без комментариев двойку и с недоумением садился на место; самое интересное, что двойки получали также лучшие ученики, имевшие похвальные грамоты за все годы учёбы и, естественно, ранее всегда они получали пятёрки у Коробковой; это вызвало в школе шок, а Вадим, как ни в чём не бывало, продолжал экзекуцию, пока не опросил всех в классе; затем объяснил, чем он не доволен; «Рассказывая о каком-либо литературном персонаже или описываемом явлении, вы должны в своём ответе на уроке или в письменной работе дать своё собственное толкование, т.е. выразить свою личную точку зрения, своё отношение, а не бездумно повторять то, что написал автор учебника»; цитировал нам Вадим и слова Декарта: «для того, чтоб усовершенствовать ум, надо больше размышлять, чем заучивать» – это было кредо нашего учителя; однако тезис этот был многим не понятен, поскольку приходилось самому подумать о прочитанном в учебнике, и составить, это самое, своё мнение; короче говоря, учитель предлагал нам задуматься, и таким ребятам, как Муха, Певзнер, Феликсон, а позже и мне это понравилось; я хорошо помню, что к концу всего лишь второго урока литературы, мы были уже целиком в его власти; поэтому я считаю, что первым человеком, кто научил меня думать (обдумывать, рассуждать, обосновывать, делать выводы) в широком смысле этого слова, был Вадим; когда ученик при ответе у доски аргументировал своё мнение (пусть и неверное), учитель хвалил его, деликатно поправлял и объяснял; и наоборот, если ученик, тем паче отличник, слово в слово излагал учебник без собственных комментариев, Вадим, молча ставил двойку, сопровождая её язвительной ухмылкой; ох уж эта его еврейская ухмылка! И хотя некоторым она не нравилась, но говорила о многом, например, о том, что умный человек обязан думать, чтобы стать образованным – своё кредо он умел отстаивать; его главным желанием было заложить в нас прочные основы знаний в области литературы, хорошо овладеть устной и письменной речью. Мамаши наших девочек-отличниц написали жалобу на учителя в ГОРОНО, оттуда прибыла комиссия, но побывав на уроке, ознакомившись с весовыми аргументами учителя, которого поддержал директор школы, посчитала методику Вадима правильной; в итоге, своим поведением Вадиму удалось расшевелить дремлющее болото; он был широко образованным, талантливым педагогом, противником штампов, застывших педагогических схем, стремился к свободному педагогическому творчеству; обращался он с нами вежливо, преподавал старательно, и первый результат его системы мы почувствовали вскоре.

В то время, изучая Пушкина и Лермонтова, ученики в классе разделились по своим пристрастиям на две группы соответственно, кто за какого поэта; точно так же, как ранее ещё в пятом классе – на лётчиков и моряков; помню, что Мухе больше нравился Лермонтов, а мне – Пушкин, в раннем детстве мы оба тяготели к лётчикам. Однажды Вадим быстро зашёл в класс, велел вырвать из тетради несколько чистых листков, убрать всё лишнее с парты и записать тему 40-минутного сочинения: «Чем нам дорог Пушкин?»; мы уже знали, что наш учитель преклонялся перед Пушкиным, своим любимым поэтом, сам втайне писал поэму в стихах и ни кому её не показывал; только однажды пригласил своего любимчика Виталия Муху к себе домой и дал прочесть ему кусочек, взяв с него слово, что не скажет никому; вот и оказалось, разглядел учитель в моём друге нежность и любовь, возможно, родственную душу; а вскоре между нашими ребятами и Вадимом завязались простые и близкие отношения. Кстати о любимчиках; в отличие от Эммы, которая не стеснялась прямо говорить о своих любимчиках и «прокажённых», Вадим никогда этого не делал, ко всем уважительно относился, но ребята сами чувствовали «кто есть кто». Теперь продолжаю об уроке; для всех нас внезапно предложенная тема сочинения была неожиданностью; я первые десять минут сидел в растерянности, но, взглянув на пишущих ребят, пришлось задуматься, чтобы не получить двойку; на одной страничке в пяти пунктах кратко изложил то, что думал о Пушкине; помню, что особо отметил на примерах его современность, т.е. как бы связь с нашим временем; вместе со всеми в страхе положил листок на стол учителя; на следующий день Вадим как всегда привёл статистику: 5 двоек, 17 троек, 6 четвёрок и одна пятёрка; ну, думал, попался я; дежурный быстро раздал всем листки, кроме меня; я решил, что мой потерялся, слава Богу, не будет позора; а Вадим начал читать какой-то текст с листка; я узнал свои пункты и весь съёжился от страха; дочитав, учитель сказал: «Вот так надо писать! Модылевский, возьми сочинение»; единственная пятёрка в классе была моя; помню, что дома я даже не похвастался, а когда спокойно и вдумчиво прочёл все пункты, понял, что пятёрку Вадим поставил за мои искренние мысли; это было лестно или достаточно много для шестнадцатилетнего юнца; одновременно меня охватило исключительно тёплое чувство к нему, порождённое, казалось, именно нашим неравенством; по существу, это была любовь вассала к своему господину, одно из самых сильных и загадочных человеческих чувств; мы знали, что он любил нас чрезвычайно, только не так любил, как иные любят, – теоретически, в рассуждениях, что, мол, «это будущность России», или «наша надежда», или ещё что-нибудь подобное, вымышленное и пустяковое, за чем часто нет ничего, кроме эгоизма и бессердечия; у нашего Вадима эта любовь была простая и настоящая, которую не нужно было разъяснять и растолковывать; мы все знали, что он о нас печётся, и никто нас в этом не мог разубедить; мы были так преданы ему, но не за отметки, а за его справедливость и честность, которые видели в нём; а вот некоторые девочки, которые раньше учились только на пятёрки, недолюбливали Вадима, предчувствуя, что им не светит получить очередную похвальную грамоту за год.

В его преподавании учеников привлекали не столько блестящая форма изложения и великолепное владение материалом, как то, что он раскрывал, доводил до нашего сознания яркие гуманистические идеи русской литературы; часто, излагая материал, он пользовался своими институтскими конспектами, которые мы видели у него в руках, исподволь готовил нас к поступлению в вузы, где были огромные конкурсы; например, знакомил нас со статьями Добролюбова, а изучая произведения Чернышевского, он подробно, иногда помимо уроков, знакомил не только с неординарной биографией революционера-демократа, но и с его диссертацией «Эстетические отношения искусства к действительности», логика и стиль которой произвели на меня сильное впечатление; знакомил с рассказами и повестями Гоголя, с гражданской поэзией Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Шевченко; он наиболее ярко и полно выразил Маяковского как поэта эпохи, особенно за его дореволюционные стихи, осуждающие буржуазную мораль и его растущее презрение к буржуазным ценностям; теперь изучение словесности стало увлекательным и серьёзным делом; «пока молод, сердцем ты чистым слова впитывай и вверяйся мудрейшим, запах, который впитал ещё новый сосуд, сохранится долгое время» (Гораций); художественная литература перестала быть в моих глазах только развлечением; учитель сумел разжечь и раздуть наши душевные эмоции в яркое пламя; у него было инстинктивное чутьё юности и талант; всё, что он говорил и делал, приобретало в наших глазах особенное значение; в душе моей до сих пор, как аромат цветка, сохранилось особое ощущение, которое я уносил с собой после уроков литературы, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость; но этим не ограничивалось его влияние на нас, учитель приводил нам слова Анатолия Франса: «Не считайте себя незваными гостями на пиру мудрецов, займите там уготованное вам место. И тогда, с глазу на глаз с прекрасными творениями поэтов, учёных, артистов, историков всех времён и народов, вы правильно оцените свои способности, и вашим взорам откроются новые, широкие, неведомые горизонты».

Мы замечали, что Вадиму нравилось общение с ребятами нашего класса, которые, несмотря на свои разные способности, были развитыми, весёлыми, благодарными своему учителю за науку; я много фотографировал всех, особенно во время демонстраций 1 мая и 7 ноября, и в моём альбоме сохранилась наглядная память об учителе, обладающем мягкой улыбкой; часто во время нашего общения вне школы, Учитель, хорошо понимавший шутку и юмор, заразительно смеялся, и тогда от его серьёзности, о которой я говорил выше, не оставалось следа; он не был для нас машиной, задающей уроки, а был человеком, в жизни которого мы принимали как бы некоторое участие. Однажды в классе мы стали договариваться о воскресной лыжной прогулке в Забоку, и Вадим высказал пожелание присоединиться к нам; когда мы увидели его на лыжах, то поняли, что ходить не умеет, плохо передвигается на лыжах и всё время был в хвосте группы; тем не менее, мы показали ему, как надо двигаться и у него стало лучше получаться; в Забоке скатывались с невысокого берега старицы соорудив маленький трамплин; рыхлого снега очень много, и выбираться наверх нелегко; Вадим тоже скатывался с горки, где не было трамплина, падал, мы помогали ему поправить крепления, он упорно поднимался наверх, правда, дураками мы были: подсмеивались по поводу его неумения; а однажды вообще оставили его одного, когда он упал и копошился в снегу; подумали: вылезет и доберётся самостоятельно, развернулись и ушли домой; в понедельник на уроке литературы он вызвал первым Виталия и, не дослушав ответ, поставил не двойку, а кол; такая же участь постигла всех «лыжников» – это была его месть за то, что бросили его в лесу одного; обиды на него не было, ведь мы понимали, что он «выпускал пар» за вчерашнее; остальные ученики в классе были в недоумении, нам же стало стыдно за себя, а эти колы в дневнике всё время напоминали о неблаговидном поступке; и опять проявилась в нас эта злосчастная послевоенная мальчишеская жестокость: мы были грубыми подростками, рожденными в грубой действительности; вспоминать всё это тяжело, но уже ничего не исправишь; как ни совестно мне в этом признаться, всё это врезалось в мою память; в дальнейшем Вадим часто катался с нами, постепенно эти эпизоды исчезали из памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между новым учителем и классом, осталась; он вызывал совершенно особый душевный настрой, который непреднамеренным контрастом оттенял и подчёркивал обычный строй школьной жизни; мы это хорошо чувствовали и сильно уважали учителя; так учил он нас изо дня в день два года этот достойный человек, которого я рекомендую не исключать со счёта при перечне наших школьных праведников; влияние его на меня было огромным, это был высокообразованный и доброжелательный человек, которому я обязан больше всех; именно Вадиму я пожизненно благодарен за то, что он, как апостол Пётр, открыл своим ключом дверь, за которой хранится лучшее, что создал человек, водя пером по бумаге; место входа у каждого человека своё собственное: но я ни разу не встретил человека, который самостоятельно, без учителя – книжного или реального, – смог бы найти этот вход, да и не все и находят.

Появление в девятом классе нового учителя и его действия совпали по времени с моим стремлением подтянуть учёбу вообще, чтобы не быть в отстающих; ведь до девятого класса я учился откровенно плохо и, хотя изредка переживал по поводу двоек и троек, но фанатично увлекаясь спортом, быстро проходили это переживания; переходил из класса в класс, да и ладно; но после того, как я осенью на городской школьной спартакиаде заслужил «взрослый» значок ГТО, стал игроком сборной школы по баскетболу, не говоря о лидерстве в лёгкой атлетике, задумался, и с некоторым изумлением для себя, во время зимних каникул 1953 г. вдруг осознал: «Почему же я, опережая в классе всех ребят в спортивных достижениях, являюсь вечным троечником и по учёбе плетусь в хвосте?». Стало мне обидно, ведь лидерство и волю я в себе уже воспитал, неужели не смогу справиться с учёбой? Рассуждать научил меня Вадим, и это тоже помогло мне задуматься о себе; «Разум растёт у людей в соответствии с мира познаньем» (Пушкин); я решил преодолеть укоренившуюся во мне робость, с невероятным упорством взялся за осуществление своего плана: стал внимательно готовить уроки, участвовать в полемике и обсуждениях на уроках, и вскоре обнаружил, что робость моя мало-помалу исчезает.

Что сделало и кто сделал из несмышленого юноши человека – это спорт и Вадим; видимо, спортивные достижения изменили мой характер, и произошёл перелом в моём сознании; первым реальным шагом стали дополнительные занятия, организованные новым учителем русского языка и литературы; стал я серьёзно относиться к другим предметам, старался очень и пошли четвёрки на уроках, оценки за четверть; в этот период и произошёл момент своего существования, когда первый раз во мне произошло отчётливое представление о своём собственном я, – первый проблеск сознательной жизни. И ещё. Грамотно писать я стал благодаря учителю, в сочинении на аттестат зрелости, объёмом десять страниц, я сделал лишь одну стилистическую ошибку – в большой цитате из Маяковского пропустил запятую и получил четвёрку; сдавая вступительные экзамены в институт, я и за сочинение, и за устный ответ получил пятёрки; в дальнейшем, когда приходилось писать дипломную работу в вузе, диссертацию, научно-технические отчёты в НИИ, статьи, разрабатывать рекомендации строителям и писать методические указания для студентов, я всегда помнил, кому обязан и благодарен – своему Учителю.

Недавно одна из лучших наших учеников-литераторов, Женевьева Флеккель, прислала мне из Израиля весточку о Вадиме; он после нас проработал в школе до 1966 года, затем окончил аспирантуру, досрочно защитил диссертацию по «теории педагогики», работал на кафедре родного пединститута в Барнауле, стал профессором и заведующим кафедрой педагогики. Вадим Эммануилович ушёл из жизни в 2006 году в возрасте 77 лет; он жил и умер честным человеком, без пятна и упрёка; но этого мало: это всё ещё идёт под чертою простой, хотя, правда, весьма высокой честности, которой достигают немногие, однако всё это только честность; в некрологе есть такие слова: «… он автор более 200 научных работ по актуальным вопросам школьной и вузовской педагогики, многие из которых опубликованы в центральных журналах, а также в материалах Парижского, Токийского, Лейпцигского международных психологических конгрессов…»; хочу привести строки из стихотворения выпускника школы № 9 Кулагина:

Теперь, познав земные страсти

И воспитав своих детей,

Узнали мы и то отчасти,

Что стоит труд учителей.

Зимние каникулы мы уже могли проводить на недавно построенном стадионе; там залили каток с прекрасной беговой дорожкой, её всегда чистили от снега, следили за качеством льда, ухаживали; построили из досок большой сарай, где коньки с ботинками выдавали на прокат по совсем небольшой цене; в просторном, хотя и холодном помещении, установили вдоль стен лавки для переобувания – это был уже прогресс по сравнению с катанием на реке; мы выезжали на лёд, укладывали на сугроб валенки, пальто и катались неограниченное время; на катке я освоил скоростной бег на «дутышах»; особенно хорошо получались виражи, когда сильно наклонившись вперёд, левую руку закладываешь за спину, а правой делаешь большую отмашку в такт с шагом; на школьных соревнованиях обгонял соперниках именно на виражах; этому я учился, внимательно наблюдая за Ромой Вальдманом (прозвище Ромэо), который был на класс старше, он здорово катался на беговых мастерских коньках «норвегах, норвежский спорт», участвовал в городских соревнованиях за нашу школу; но однажды на зимних каникулах случилась неприятность; был не очень морозный день и я катался до наступления темноты, даже когда многие ребята уже ушли домой; когда стал снимать очень тесные ботинки, заподозрил, что ноги отморозил; надел валенки и быстро зашагал домой; почувствовал на улице холод, и как позже выяснилось, в тот день во второй половине дня температура резко снизилась до минус тридцати градусов, а я, увлёкшись бегом на коньках, не ощущал этого; шёл домой и в валенках не чувствовал, что ноги согреваются, сразу понял, что отморозил их и дома грозит скандал; так и получилось: мама увидела побелевшие отмороженные ступни ног, сначала поругала, как следует, а потом вместе с Тихоновной стала оттирать ступни, чтобы восстановить кровообращение, и смазывать гусиным жиром; так до конца каникул я стал «не выходным из дома»; последствия обморожения ощущал потом всю жизнь: даже при низкой положительной температуре мои ноги мёрзнут.