Добрейшая бабулька за столом занималась следователем, сочувствуя ему всей душой, ведь он вынужден был ехать сюда, она-то не выходит из дому, да еще допрашивать ее как свидетеля, что ей представлялось как нечто мучительное для следователя, противоестественное; она поощряла молодого человека задавать вопросы, она желала облегчить ему труд, подсахарить горечь его положения. Тут выяснилось, что ее письма к Лене задержаны для перевода, ведь они написаны на немецком.

— Простите, сколько вам мороки от меня, — каялась бабулька, жалостливо глядя на следователя. — Язык я забыла, писала с учебником, со словарем… Бедный ваш переводчик, он не продерется.

— Он-то продерется, — злорадно сказала востроносенькая, — да что вычитает? Информацию еженедельника «За рубежом», сообщение об открытии химчистки на той стороне улицы. Информацию о городе Сергиополе. Там второй мамин муж построил водокачку.

За столом молчали. О Сергиополе не слышали.

— Был такой имперский городок в Казахстане, — извиняясь, пояснила бабулька. — Начальный пункт тракта на Китай. Тюрьма, церковь, китайская торговлишка. Капитана, купи. Купила мужу тюбетейку из крашеной мешковины. Нет Сергиополя, погубил его Турксиб. Только водокачку муж построил. На станции Аягуз, это в пяти километрах от Сергиополя.

— Там же какая-то техник родила ему ребеночка, муж ушел к ней, а ты перед отъездом связала ребеночку носочки, — сказала востроносенькая снисходительно.

Гриша звонил заместителю, спрашивал про магазин, адвокат от вина и еды осоловела, переносила равнодушно взгляды доцента как досадную необходимость и ждала случая проститься; следователь не чаял узнать что-либо полезное для следствия, запивал варенье очередным стаканом чая.

Тут бабулька и высказалась. По ее, выходило так, будто неважно, сколько просидит Леня. Человек, вольный сесть за руль машины и ехать куда вздумается, может быть более несвободен, чем сидящий в одиночной камере.

Общество ожило. Адвокату, стало быть, ни к чему защищать Леню, она, адвокат, становилась не нужна. Так же бессмысленны усилия следователя, и друзей Лени, и его востроносенькой жены. Все понимали, бабулька добра и человечна, Леню она любит, и высказанное ею есть выражение знания, недоступного им, как недоступен им опыт человека восьмидесяти лет, скоро двадцать лет как заключенного в двух комнатушках.

— Сиди он там себе. Только на что мы будем жить? — спросила востроносенькая. — Что мне остается как женщине?

— И ты… и Леня… отпустят же его… можете пойти и взглянуть на новую химчистку, — сказала бабулька, — а я никогда ее не увижу. Можно так меня сравнить с вами. Но можно ведь и по-другому. Я свободнее вас… свободнее себя, тридцатилетней… свободнее умом, независимее… свободнее для людей.

Первой поняла бабульку адвокат.

— Господи, я знаю, о чем вы!.. Мы, женщины, так зависимы от своего естества. Мы смиряемся, оно определено нашим назначением. Но какая же зависимость! Внезапные смены настроений, состояний! Вдруг щелкнет в тебе — и ты раздражена, понесло или вдруг сонливость, поглупела. Как включили тебя! Я недавно поняла, почему нет женщин — великих писателей, скульпторов, адвокатов.

— Летит спящая женщина, — сказала бабулька. — Я видела такую скульптуру на выставке. Или женщина летит с закрытыми глазами? Она заключена, будто в камеру, в свое неведение. В сон, в слепоту.

— Да-да, неволя нашего тела, — благодарно отозвалась адвокат. Потянулась через стол к бабульке.

— Другие сидят в быту, как в одиночной камере, — сказал Эрнст. — Или закрепощены обязательствами. Хорошо еще не измышленными.

Востроносенькая недоумевала. Она поворачивалась к одному, к другому, будто клевала; свою жизнь с бабулькой она считала жизнью в квартире без дверей. Меня и дочку, говорила востроносенькая, хранит случай, стены дома истончились.

— Кюхельбекер… — произнес следователь слабым голосом. Откашлялся, повторил: — Кюхельбекер, декабрист… десять лет сидел в одиночке и не знал этого. Когда вышел, женился на якутке, бурятке ли… нарожал детей, очутился, как в одиночке. Его стихи, его мысли не понимала жена. Не понимали другие декабристы. Кюхельбекер — бедный, жил крестьянским трудом, оглох, плохо видел. Приходил к декабристам. Они играли на фортепиано, смеялись, жен выписали…

— Вы красивая женщина, — сказал грузинский доцент адвокату. — Красивая женщина в одиночке долго не просидит.

Востроносенькая хихикнула.

— Надо научиться терять, — сказала адвокат. — Иначе всю жизнь будешь сторожить кость. Ту, эту ли. И не будет никакого движения. Научиться отбиваться от притязаний на тебя, иначе разворуют. Всего учесть невозможно. Так, Эрнст? Юрий Иванович? — она звала участвовать в этой коллективной исповеди.

Вышли, хмельные от разговоров, от варенья, от чая цвета красного вина. Гриша прогревал машину. Юрий Иванович заглянул к нему в салон.

— Я счастливый! Ведь сегодня Ленин день рождения.