Ермиха с сыном уходили наконец.

Садились пить чай.

— Хоть бы раз дамочку какую привел, — бурчал Юрий Иванович. — От Ермихи я озверел.

— Девочки-дислексики встречаются в пять раз реже, чем мальчики… Ермиха дает мне координаты. Он отцепиться от дружков не мог — они помогали ему удерживать лидерство, и мне некуда было податься. Другие в классе меня не принимали — двоечник, неуверенный, мямля. Мне нужна была третья группа — и появились ты, Леня, Гриша. Когда же в седьмом классе произошла смена неформальных лидеров и повели чистенькие отличники и спортсмены, Ермиха слинял… Я ему сочувствовал, я-то про нас с ним уже догадывался, что нам чего-то недостает — простые вещи не даются. Видишь, я вывернулся — вы, мама, вечерняя школа… Там считали, что я частенько под балдой, с речью у меня было еще хуже, чем у Ермихи, и писал не лучше его. Ермихе не повезло, родители были деспотичны, глухи к нему, он убегал, ночевал в парках. Помнишь по себе это время? Эмоциональные проблемы накладываются на проблемы возраста. Он и сейчас страдает. А как помочь? Психология узника сохраняется десятилетиями. Неважно, за что сидел, важно, что сидел. Вот Мише, сыну, пытаюсь объяснить, помочь, в СПТУ к нему хожу. Мастер его человек с душой, понимает. Миша свое от жизни возьмет. У дислексиков в противовес их недостатку развивается талант преодоления, а это и есть талант решать проблемы.

В одиннадцать часов они одевались и выходили. Шли по Новослободской до Лесной, переходили Лесную у магазина «Молодость», сворачивали во двор дома. Стояли, глядели поверх стены на здание с рядами узких окон — за каким из них Леня? Из темноты доносилось хриплое дыхание, появлялся раскормленный пес, этакий бидон на кривых ножках, за поводок вытаскивая на свет очкастую старуху. Она волочила свою тень, как уродливая декоративная рыба волочит хвост. Друзья здоровались со старухой, разговаривали, то есть она сообщала о самых интересных передачах по ТВ на завтра и всякий раз на прощанье убеждала их купить телевизор.

Затем шли по Новослободской дальше, мимо врачебно-физкультурного диспансера на углу Вадковского переулка, туда недавно Эрнст по знакомству водил Юрия Ивановича снимать электрокардиограмму, а затем дома рассматривал ленту и просчитывал зигзаги на карманном компьютере. Проходили мимо широкой каменной лестницы бывшего женского монастыря: в его тяжелом кирпичном здании ныне девушки постигали основы моделирования одежды. Сворачивали на Бутырский вал, проходили мимо редакционного здания, темно, ни огня, только фойе светилось аквариумом. На ходу, запрокинув голову, Юрий Иванович отсчитывал восемь окон, девятое было окно его комнаты. Днем там ждали его, требовали, звонили со всех концов города, там на столике в углу теснились горшочки с цветами и лежал детский совочек с деревянной облезшей ручкой, найденный его пятилетней дочерью в песочнице. Но подойди сейчас к стеклянным дверям, попросись войти, и тебя отгонят.

Ночная отчужденность места, которое Юрий Иванович считал родным. В стенном шкафу уложенные в старый портфель рубашки, носки, кое-какое бельишко. В верхнем ящике письменного стола под рукописями паспорт, немного денег. Под стеклом чертежик родного городка и его окрестностей.

Трудной выходила осень для Юрия Ивановича, он зяб, ослабел, маялся насморком, все он перепробовал: санорин, мед разводил в воде и закапывал, сок столетника, ходил на УВЧ. Спал плохо, тазепам его теперь не брал, просыпался до рассвета, с чувством, что трудно дышать. Лежал, глядел в темное окно, ждал, когда в соседней комнате завозится Эрнст. Холодные ливни обмоют залитые асфальтом улицы, снесут к решеткам листву с въевшейся в нее пылью, свинцом выхлопных газов.

Как он теперь ждал пятницы!

Будил Эрнста, укладывали в портфель пышные комья липового мочала, пляжные резиновые тапки, старые фетровые шляпы, брезентовые рукавицы. Завтракали легонько, по заведенному в студенческие времена правилу — стакан чая, бутерброд, яблоко. В половине восьмого они перед входом в баню, там жмется небольшая очередь, человек в пять, чаще знакомые, и старик с мешком веников. Радостно, возбуждающе пахнут веники, плоские, связанные дружками. Эрнст остается у входа, Юрий Иванович расхаживает, глядит в сторону метро. Выходит на проезжую часть: отсюда можно угадать своего среди идущих вдоль решетки бывшей Сущевской пожарной части. Первым обычно появляется Гриша, Юрий Иванович угадывал его по желтому портфелю из натуральной кожи, а бывало, еще и раньше по непокрытой черной цыганской голове.

Вот в руке у Гриши легкая ленточка билетов, они здороваются с ветхим стариком портным, он кивает, улыбается из своего закутка, предупреждают гардеробщицу и ласково заговаривают со старухой при входе, чаще она не отвечает им и, выхватив бумажную ленточку, складывает ее и рвет край и неприветливо бурчит — и неясно, пустит ли она опоздавших друзей или цепляться станет.

Быстро раздевались, развешивали свои брюки и майки, так, чтобы занять все крючки на двух больших скамьях; завсегдатаи знают — весь угол за командой «Весты», но явится какой дикий, потом выживай. Раскладывали поданные пространщиком Равилем простыни, на миг задерживались возле Устина, одетого лет десять в то же пальто из бобрика, спрашивали, хорошо ли нагрел печку. Устин не отвечал, поворачивал к одному, другому свое индейское лицо. Хлопала дверь, их уж обгоняли. Живо Юрий Иванович и Гриша проходили мыльню, Эрнст и Павлик отставали, чтобы занять лавку и расставить тазы. В парилке, где топтался какой-нибудь случайный дедуля, сухо, дерево лавок, приступков, полка светлее, горячее. Потому и пятница выбрана: в четверг баня отдыхала. Следом вваливаются закоперщики из соседней компании военных, место ее у двери под зеркалом, и Ермиха — розовый животище, красная женская шляпа натянута по уши.

Гриша рукой в рукавице отбрасывает дверцу печки. В глубине ее белым светом горит, вспыхивает искорками раскаленный чугунный лом. Военные отошли к двери, поглядывают. Другого бы отогнали, а Гришу здесь знают, этот может.

Легонько он зачерпывает тазом из второго, полного. Двумя руками поднимает таз над головой, заносит, изогнувшись. Резко выпрямляется, в точном броске посылает таз вверх и успевает поймать его за край. Ахнуло, потек пар плотной волной. Отодвинулись к двери, Гриша продолжал поддавать теперь мелкими порциями. По ту сторону, в мыльне, скопилась толпа, то и дело дергали дверь. Ждали минуту, две, когда первая волна пара вытеснит дух каленого железа, камня. Когда пройдет, осядет вторая волна; эта уж вроде мягче шла, но Юрий Иванович оставался стоять, согнувшись и опершись руками о колени. Мелкими толчками прошли третья, четвертая волна. Гриша вставил таз в таз, с грохотом бросил на скамью. Военные полезли наверх — и хлынуло из дверей.

Юрий Иванович поднимался медленно, сжав губы и дыша носом, с осторожностью, чтобы не сильно жгло края ноздрей. Его обходили, теснили, толкали плечами. Кольнули в спину веничной ручкой. На полке он втиснулся между дистрофически тощими ногами и выгнутой спиной; человек прикрывал голову веником. Юрий Иванович подложил под себя веник, сел, уткнувшись носом в колени, и закрыл глаза. Жар легонько сдавливал тело, проникал вглубь. Юрий Иванович сейчас почувствовал, как иззябся. Холод сидел глубоко, в костях.