Лене рассказывал с чьих-то слов, что где-то под Тагилом начали разрабатывать месторождение аметистов, нашли зародыш пудов в десять. Разбили его в шахте, половину друзы выбросили — штейгер совсем парнишка, только после техникума, дела не знает; горщики мешки нагребли.

Юрий Иванович сидел возле мешков с чем-то мягким. Илья первый зычным смехом одобрял шутки Вадика.

Не пересидеть было компанию; Юрий Иванович увел Илью в комнату, спросил, не откладывает ли он отъезда, могут выехать в Уваровск вместе. Мне пора бы, ответил Илья, мне Антонина Сергеевна продлевала отпуск за свой счет, пора и честь знать. Хотя работы сейчас в Доме культуры нет — Пал Палыч достал новый котел и начинают ремонт, но ехать надо, по всякому пустяку директор меня грызет, уборщица ему куда нужнее худрука.

Юрий Иванович заговорил про пьесу о Федоре Григорьевиче. Пришел Вадик, слушал снисходительно, подсказывал. Илья теперь не глядел ему в рот, как там, в кухонке. Юрий Иванович думал: не из корысти он живет в Уваровске, из любви к деду, из сочувствия к совестливому отцу; теперь не одинок старик, не покинут.

Считалось, жил Юрий Иванович у Калерии Петровны; когда же он оставался ночевать у Гуковых в Черемисках, Калерия Петровна не ревновала. Однажды и она осталась ночевать в Черемисках — задержал дождь; а как потемнели пятна на потолке, в стороне россыпью проступили новые, помельче, Юрий Иванович полез на крышу, и она — с ним. Возле трубы и местами над залом, где, стало быть, и протекало, они обнаружили цементные лепешки всевозможной формы — то Федор Григорьевич в прошлые годы замазывал щели и дырки в шифере.

От первой же лепешки, едва Юрий Иванович коснулся, отвалился кусок. Он облазил крышу, обнаружил лист, треснувший по всей длине, два листа с отколотыми краями, под которыми виднелась доска обрешетки. Насчитал в листах множество дырок в пол-ладони.

Калерия Петровна замесила полведра цемента с песком, Юрий Иванович поднялся на крышу. Смесь проваливалась в дырки или сползала по желобу. Он спустился, насобирал по полкам полиэтиленовых пакетов. Теперь он сперва закрывал дыру пакетом, затем накладывал цемент. Поддевал и поддевал дощечкой крупчатую сползающую смесь, удерживая. Кое-как поставил пяток заплат, намучился и бросил, когда в двух местах проломил шифер. Шифер от времени как бы истончился и вылинял.

Вымокший, сердитый, с холодными руками и ногами, сидел по-турецки на диване. Через открытую дверь видел лица Калерии Петровны и Федора Григорьевича, окрашенные светом старого, с кистями абажура. Илья читал им написанный сегодня эпизод.

Илья и Юрий Иванович писали пьесу о Федоре Григорьевиче.

— К чему это вы сочиняете, — говорил Федор Григорьевич, — скажите на милость?

— Перетерпите, — просил Юрий Иванович. — Такой вот я очерк придумал. О вас — через пьесу, написанную внуком и одним из ваших… пациентов, что ли.

Калерия Петровна категорически прервала оправдания Юрия Ивановича:

— Федор Григорьевич, в Уваровске вы один из учителей жизни. Для всех нас ваша независимая, граждански полезная жизнь, может, поважнее, вашего врачеванья.

Федор Григорьевич мотал головой:

— Раздраконю я ваше сочинение. Не таким я был молодым. Я скорее на старого доктора похож, тот верно рассуждает. Чего без нужды лезть в холерный барак? В конце концов, меня старый доктор отговорил бы.

— Не отговорил бы, — Юрий Иванович возражал горячо. — Старый доктор вооружен житейской мудростью, ничем другим. А у молодого красноармейца Гукова задача победить свой страх.

— Страх нужен… как и боль, — сказал Федор Григорьевич. — Страх помогает человеку выжить.

— Страх вынуждает принимать любые условия союза. Человека принимали к себе, но говорили: думай как мы, поступай как мы. Вы, Федор Григорьевич, были хозяином своей судьбы.

— Э, милый, кто хозяин своей судьбы? — сказал, смеясь, Федор Григорьевич. — Одни мечтания. Работал, и все тут… Сорок лет возился с вашими коростами, лечил от глистов, принимал роды… Заставлял выживать из изб тараканов. И глохну под конец жизни. Какой-то монстр из Сковородниковых меня по голова угостил, когда мы приехали с сотрудниками собирать статистику. Канун пасхи был, мужики напились, пошли друг другу рубахи пластать. Я — разнимать, и меня же по голове…

С приездом Юрия Ивановича старик стал чаще бывать дома, суетился, ходил за молоком, заквашивал, прикупал картошку, чернику ему старушки несли каждый день, в сенях стояла бельевая решетка с ягодой, и землянику, бывало, еще приносили. Расплачивался Илья. Федор Григорьевич еще в начале его здешней жизни подвел к комоду и приоткрыл украшенную коробочку, такие продают в крымских киосках, показал: деньги, бери сколько надо. Без Федора Григорьевича не садились пить чай, ждали старика, ходили встречать. Однажды, как окружили старика на остановке автобуса, а потом повели, Юрий Иванович увидел, как он трогает одного, другого, соединяя их всех в одно своими несмелыми касаниями или подгребая как бы их к себе.

Юрий Иванович согрелся в своем гнезде, растекалось томительное тепло из-под головы, из-под бедра.

Ночью его разбудила возня за перегородкой, уханье половиц в большой комнате, так называемом зале; закапало с потолка в угловой комнате у Федора Григорьевича.

Ставили тазы, подпирали, опорожняли книжные шкафы. Кухню забили связками бумаг, книгами, фотоальбомами, тяжелыми, как плиты, ворохами карт завалили постель, углы. Калерия Петровна ворчливо удивлялась бездонности старых шкафов.