— Отдай мой билет, Леня.

— Щука слабеет с каждым безрезультатным броском: сжигает много топлива, а восполнить нечем. После пятого, шестого ли броска она обречена. С каждым годом ты слабее и все зависимее от семьи.

— Отдай билет, Леня. Очерк о Федоре Григорьевиче — мой долг.

— Билет я сдал и получил полную стоимость. Спи, не думай о номере, о главном. Все позади, проехало. Красиво жить не запретишь, а плохо не заставишь.

На четвертый день их жизни в Свердловске — тогда они в районе, называемом Уктус, оббили дверь и закончили работу, Юрий Иванович попросил хозяина расплатиться, и тот выдал двадцатипятирублевую хрустящую бумажку. Дело было во дворе, возле помойного ящика, куда они выбросили обрезки и сор. Леня наверху в квартире собирал инструмент. У Юрия Ивановича оставалось около девяти рублей сдачи, выданной ему в хозфинсекторе обкома комсомола при покупке билета, — итого в сумме было достаточно на билет до Москвы.

В аэропорту Юрий Иванович купил билет на дальнее число, на какое дали. В ожидании регистрации на московский рейс позвонил в гостиницу. Леня сидел в номере.

Автобусы шли от вокзала с интервалами в полчаса. Леня скоро был в Кольцове и разыскал Юрия Ивановича на уставленной столиками площадке. Поставил на третий стул привезенный им портфель Юрия Ивановича, взял кружку с пивом. Сказал, что, когда запихивал рюкзак с ватой и клеенкой в камеру хранения, подходил милиционер и спрашивал об эксперименте, при этом Леня едва отмотался.

— Документов у меня мало, а крепко примелькался на вокзале. — Леня был удручен.

Юрий Иванович оправдывался:

— Как бы иначе найти тебя в Свердловске?

Передвигалась тень от стеклянной коробки аэродрома, вновь друзья оказывались на солнцепеке и вновь следом за соседями с грохотом волокли по площадке металлический столик с кружками.

Подсевший к ним человек с чемоданом отхлебнул из своей кружки в предвкушении разговора и произнес:

— У них запланированный процент катастроф. Но уральскому экипажу доверяю. Уральцы люди обстоятельные, все у них по уму.

— Уральский экипаж? — грубо спросил Леня. — Летчик уроженец Нукуса, окончил училище в Актюбинске. Штурман из Чернигова. А бортмеханик тувинец.

— Из Чернигова? — человек глядел враждебно.

— Ну, осетин, если хотите.

Человек со своим чемоданом и кружкой перебрался за другой столик, на солнцепек.

— Не любит, — сказал Леня. — Не можем без иллюзий о надежном экипаже. О стакане воды. Помирать станешь — подаст семья.

Объявили регистрацию на московский рейс, друзья заняли место у стойки в кучке, оттесненной очередью на регистрацию; каждый в кучке имел повод требовать единственное незанятое при регистрации место. Двое были с заверенными телеграммами о смерти. Не выгорело и на второй рейс, проходящий. Удалось улететь только в ночь, с красноярским — у Юрия Ивановича, оглохшего, с горячечной головой от курения, пива, голосов, было чувство успеха: он пробился сквозь людские скопления, прорвался.

Взлетели, и провалился в забытье. Он слышал голос главного: «Давай». Это «Давай» не означало «До завтра», ведь прощались перед отпуском, и не означало «Поезжай и пиши», оно поощряло, в нем была солидарность людей одной судьбы, оно звало, обещало, что они пробьются, прорвутся, докажут. «Давай!..» Неслась, обдавая ветром, лавина машин — в нее по-щучьи метнулась редакторская «Волга». Толпа обтекала колонны станции «Новослободская». Юрия Ивановича несло, он всплывал, вновь погружался, он был уже в Алма-Ате, октябрь, милая пора! Город под крышей листвы. Световые потоки фонарей, окон, вывесок смешиваются под многослойной крышей, эта смесь впитывает запахи влажных зарослей душистого табака, наполняет улицы веселящим голову туманом. Толпа белозубая, с обнаженными руками и шеями. Смех невидимой под деревом девушки. Давай!

Телефон весело звякнул, Юрий Иванович потянулся к трубке, и тогда телефон продолжил мелким, с глумцой голоском. Звонила, знал Юрий Иванович, жена Лени Муругова. Острый носик красен от слез, поднятые пальцем очки, душистый комочек быстрыми касаниями промокает глаза. Она плакала в бессилии, она была загнанная женщина, с девяти и до шести в институте, начальник сектора держит в военном режиме, в магазин не выскочишь, осенью пересдавать английский и французский: раз в четыре года подтверждаются десятипроцентные надбавки за языки. Чтобы продержаться год, надо сейчас в отпуск, и путевку добыла. Но Леня повязал своим бегством: дочку взяли из пионерлагеря — плачет там, не прижилась, а их с бабушкой не оставишь, бабулька, то есть Ленина теща, сердечница, лет двадцать не выходит из квартиры, ни в магазин, ни вынести мусорное ведро; ночью в квартире должен быть взрослый, сделать укол, вызвать «скорую помощь».

Востроносенькая затихла. Носик уперся в трубку, комочек платка наготове. В трубке протяжное дыхание. Юрий Иванович предложил немедленно выкупать путевку. Востроносенькая отговаривалась сложностями по работе, тем самым говоря, что на отпуск решиться не может, нет уверенности в скором Ленином возвращении.

Пришлось звонить домой, излагать жене обстоятельства. Заночевал у Муруговых. Пошептались на балконе, Юрий Иванович убеждал брать путевку, до отъезда две недели. Если даже Леню они не найдут, со старушкой и девочкой останется он, Юрий Иванович, еще в армии научился делать уколы. Или же Эрнст будет ночевать здесь, несложно делать покупки для него, человека с машиной, и мясо для котлет он сможет провернуть.

Востроносенькая поддавалась, она соглашалась оставить мать на Юрия Ивановича или на Эрнста. И тут же пугалась: а как не услышат? — приступы у старушки случались ночью, не успеют сделать укол, не вызовут «скорую помощь», и явится она, досказывал он про себя, из Мацесты к гробу; вновь он терпеливо что-то говорил, не слова были важны, а интонация, ведь он соблазнял умученную праведницу мыслью об отдыхе от всего того, что называлось ее жизнью.

По пути в кухонку, там поставили раскладушку, Юрий Иванович зашел взглянуть на девочку. Сел на коврик у кровати, слушал ее дыхание. Девочка поглупела в последние дни, жаловался учитель английского, ходивший к ней два раза в неделю. Гормональные толчки: ей пошел двенадцатый год. В комнатке приглушенный шторой свет уличного фонаря. Не видна на виске жилка-веточка. Снотворное туманило голову. Где-то в двух-трех десятках километров отсюда, будто на другом континенте, перед неоновыми окнами магазина — или гостиницы? — крутится его дочь в компании ребят и девиц. Они рассыпаются — так брызгами рассыпаются жуки-вертячки, когда нагибаешься над водой. Вновь сбегаются, кружатся, возбуждаемые излучением глубин здания. Юрий Иванович разведенными руками, спиной загораживал стеклянные глубины. Лица роились — он узнал дочь, ее подружек, сына.