— Вот перед вами здесь был товарищ, его знаете?

— Четвертый-пятый раз вижу. Он учил Леню обивать двери.

— Он что, вправду из князей?

— Да, были такие Верховские княжества… Дед его — профессор Московского университета.

— Пересказывал мне тут книжицу Рериха. Сейчас якобы конец эры Рыб, люди утешаются базарами, ярмарками, живут вещами, а не духовностью… Начинается эра Водолея… он вам ничего такого не излагал? Якобы если человечество не удержится добром, ему конец, выживут одни нитевидные. Если решит добро в людях, победит духовность, наступит эра космическая. Необычайно высокий духовный уровень жизни… и так далее. Что же, вернемся в сегодняшний день. Когда Муругов ездил на Памир, не помните?

— Лет семь тому… ногу в горах сломал, мумие привезли сомнительное, слабило от него, как от пургена. Теперь ваши новости, — сказал свойским тоном Юрий Иванович.

— Сначала какую вам новость — хорошую или плохую? — засмеялся следователь.

Юрий Иванович, припомнив старый анекдот про индейского вождя и истребленных бизонов — из анекдота и был вопрос про новости, — также улыбнулся и развел руками: воля ваша. Оказалось, найденные у Лени при обыске два куска породы с вкраплениями изумруда оценены экспертизой в пятьдесят рублей каждый. Куски мокли в кошачьей плошке с кислотой, Леня пытался высвободить кристаллики. Стало быть, в деле не учитываются, и Лениной жене предложено их забрать. Это хорошая новость, а плохая такова: отобранный у Лени при аресте камень при новой экспертизе признан уникальным, его оценили условно в четыреста тысяч долларов, это при том, что в верхней части кристалла трещина, в средней замутненность.

Вновь Юрий Иванович горько подивился Лениной беде: ведь были случаи пропасть проклятому камню, Леня оставлял свой черный из кожзаменителя портфель в раздевалке бани, бросал портфель под стеной и лез с пустыми кружками в набитый мужиками пивной павильон; однажды показывал камень в редакции и оставил на столе. Час они тогда просидели в буфете, двери всегда настежь, заходят позвонить, закурить, потрепаться, хоть какая бы холера утащила проклятый камень, ведь многие ныне собирают коллекции камней!..

— В метро, — горячась, безотчетно заговорил Юрий Иванович, — в метро вы наблюдали — у трех вокзалов? — врываются в вагон люди с чемоданами и втискиваются в углы, на сиденья? Такая жажда захватить место, будто жизненно важно, а ведь ехать-то одну остановку до «Курской» или до «Белорусской». Чужой город! У Лени та же реакция, мы с ним не москвичи. Вы сами здешний?

— Омич.

Юрий Иванович и следователь курили, вентилятор разгонял дым, протокол был подписан, надо было расходиться. Следователю, присмотрелся Юрий Иванович, было больше тридцати, под глазами желтоватые мешочки, видно, с почками неблагополучно. Мраморные ладони — и с желудком не лучше, стало быть.

— Леня — человек не для одного себя, — сказал Юрий Иванович. Он медлил уходить. Вдруг загорелся: вот еще не сказал о Лене — в надежде, что следователь поймет Леню, не крохобор он, не барышник. С пылом, счастливый, что догадался, рассказал: деньги Лене нужны на две кооперативные квартиры.

— А-а, так он все-таки разводится… одну квартиру ему, а вторую?..

— Да нет же, нет! Квартиры — обе! — нам. Ну, всем нам: Додику, Эрнсту, Грише, мне… Выдумал купить две квартиры в Алма-Ате, соседние, пробить дверь в стене. Вы не пишите.

— Не пишу, — следователь устало улыбнулся. — Вот еще один ваш товарищ засыпал меня информацией. — Он назвал Павлика. — Толковал про идею возвышения достоинства личности. Быть независимым — значит, жить бедно, принимать страдания на себя… Отсюда обет безбрачия, воздержание от страстей. Брак связывает. Вас называл как пример… И Муругов вас называет. Всех наделяете своей плотью, как Христос. Будут вопросы, я вас вызову…

Девочкой меня называли Счастливой, тетки по облигациям выигрывали, когда заманивали меня пожить, думала Антонина Сергеевна, переходя пути. Другим от меня было счастье, а я, угрюмая, подневольная, безрадостнее своих многодетных замужних теток с их чугунами, прихватками, киснущими в ополосках мочалками. С их «не упрело» и «ревело», то есть: был гудок смене на заводе, и мужик скоро придет. Морщинка-то на переносице у меня с детства. Скорее теперь, на пятом десятке, я девочка, всякая малость веселит, московские деньки перебираю будто веселые камешки. Сегодня дела переделала скорее, бегу на репетицию к Илье Гукову, как на свиданку. Что говорить, взрослому живется вольнее.

Дожди начались, думала она, спускаясь к берегу пруда, с ремонтом в Доме культуры Илья завяз, осталось начать и кончить. Репетировали в помещеньице для лаборатории, пристроенном после войны Федором Григорьевичем к двухэтажному дому, отнятому в конце нэпа у лавочника и по старинке называемому в Уваровске Каменной лавкой.

Антонина Сергеевна прошла прихожую: стертые полы, медицинские плакаты, стулья с дерматиновыми сиденьями — все-то, как в безрадостные времена, когда приводили к Федору Григорьевичу угрюмую девочку с мокрыми щеками и набухшими веками, плачущую во сне и днем, неслышно плачущую четвертую неделю. Федор Григорьевич оставлял девочку в больничке, ей выдавались шапочка и халат, полы подшивали, рукава закатывали. Девочка разносила лекарства, подтирала, мыла посуду. Жила вольно, сама себе хозяйка в кабинетике Федора Григорьевича, всякий раз садясь на диван со сладостно-боязливым чувством: кожа была холодна, и медля потом подняться, когда кожа нагревалась под ней. Кокуркин стучал в дверь, являясь с лекарством, Федор Григорьевич вовсе не входил. Позже, дома во снах, она каталась на черном кожаном диване как на черной «эмке».