Шрифт:
Джами был большой художник, замечательный мастер слова. Поэтическое слово, поэзию Джами рассматривал как средство, при помощи которого можно высказать разумные, полезные для людей советы и мысли, учить их добру.
Сурово осуждая многих своих современников — гератских поэтов, смотревших на поэзию как на источник дохода, Джами также резко выступал и против тех поэтов, которые в поэзии форму, технику ставили превыше всего и тем самым игнорировали содержание, мысль. Джами, как и его друг и ученик Навои, от поэзии требовал прежде всего содержания, богатого, полезного и веского, ибо изящная форма без содержания — это «узорный шелк на безобразном стане»:
Когда искусством ты украсишь ложь, Ты высоко его не вознесешь. Зачем в шелка рядить уродство будешь? Ты прелести уродству не добудешь, Урода шелком не украсишь ты, А шелк утратит прелесть красоты.Поэт указывает, что художественную ценность могут представить только те творения, в которых глубокое содержание сочетается с изящной формой:
…если с правдой связаны слова, — И красота и сила их жива. Пройдет их слава по путям небесным, Поэта имя станет всем известным. А если строки ложью рождены, Их суть презренна и слова бледны, — То в бороде застрянут виршеплета И сверх усов не будет им полета.Следует отметить, что творчество Джами не во всех своих частях одинаково ценно. Для нас не может быть приемлемым его миросозерцание, пропитанное мистикой и не выходившее за рамки правоверного ислама, а также его отрицательное отношение к философскому наследию ибн-Сины и Омара Хайяма.
Но лучшие страницы творений Джами вошли в золотой фонд персидской и таджикской классической литературы, и все то лучшее, что было в творчестве Джами, стало достоянием как персидского, так и таджикского народа.
Рустам Алиев, М. Н. Османов
Золотая цепь
Перевод С. Липкина
Тетрадь первая
РАССКАЗ О ПРАЧКЕ И ЦАПЛЕ
Вблизи Багдада, где река струится, Жила когда-то прачка-мастерица. Спускалась к Тигру каждый день с бельем: Она кормилась этим ремеслом. Когда ей берегом идти случалось, Большая цапля женщине встречалась. Ловила цапля червяков речных. Протягивая клюв, съедала их. Она, довольствуясь таким уделом, Все прочее считала вздорным делом. Однажды в воздухе парил орел: Он в быстрых крыльях мощь свою обрел. Он был опасен всей породе птичьей, Он сделал голубя своей добычей. Немного съев, другим оставил он Поживу, ибо щедрым был рожден. (У щедрого такого нет порядка, Чтоб сам съедал всю пищу без остатка.) Простушка-цапля, на орла взглянув, От восхищенья вытянула клюв. Сказала: «Я крупней орла, бесспорно, Мне птицами питаться не зазорно. Стыжусь отныне жизни я своей. Доколе буду я ловить червей? Что мне в червях, коль столько есть добычи, Летающей и прыгающей дичи? Теперь иной работою займусь, Я истинной охотою займусь! Теперь я щедростью себя прославлю, Сама поем я и другим оставлю». И, подражая храбрости орла, Взлетела горделива и смела. Внезапно показался из-за тучи Свирепый, грозный хищник, гриф могучий, И начал, как орел, кружить над ней: Грозит ей гибель от его когтей. Низвергла цаплю горькая судьбина В расселину, где были грязь и глина. Завязли крылья в той грязи густой: Так счастье цапли сделалось бедой. «Охота без силков! Какое чудо! — Сказала прачка, — вкусным будет блюдо!» И унесла и цаплю и белье, И радостно пошла в свое жилье. Тут некто удивился: «Что за птица?» В ответ сказала прачка-мастерица: «Лететь пыталась цапля, как орел, Но хвастовству ее конец пришел. Охотницею стать она пыталась, — Охотнице, подобной мне, попалась!» О ЗНАЧЕНИИ ВОСПИТАНИЯ
Погаснет огонек, не став огнем, Когда не позаботимся о нем. Рождают искорку железо, камень, Но трута нет — не разгорится пламень. Частицу жизни искры обретут, Когда поддержит их горенье трут. А если топливо туда подложишь, Добыть большой огонь тогда ты сможешь. Увидишь: это пламя таково, Что трудно будет потушить его. Так в сердце огонек, мерцая, дремлет. Но если он всего тебя объемлет, Но если огонек ты раздувал, — Он ярко вспыхнет, как бы ни был мал. О ПЛЕШИВЕНЬКОМ, ВЛЮБЛЕННОМ В РОЗОЧКУ
Плешивенький был в розочку влюблен, Прелестною шалуньей покорен. Но та красавцем, ей под стать, пленилась И с ним однажды днем уединилась. Влюбленные от посторонних глаз Закрыли двери, ласками делясь. Нашел плешивец дом уединенья И в дверь кольцом ударил без стесненья. «Кто там? — раздался голос изнутри, — Зачем стучишь не вовремя? Смотри: Дверь на замке. Железо бить желаешь? Железо холодно, а ты пылаешь! Мы заперлись, от мира вдалеке, И кудри друга у меня в руке. Зачем стучишься в дверь, чтоб раскололась? Меж мной и другом не пройдет и волос!» Сказал он: «Отопри! Мне довелось Так облысеть, что нет на мне волос. Твердишь: и волос не пройдет меж вами? Но я давно расстался с волосами!» ОСУЖДЕНИЕ ТЕХ, КТО ВНЕШНЕ ВЫСТАВЛЯЕТ СЕБЯ СУФИЕМ И УКРАШАЕТ СЕБЯ СУФИЙСКИМ НАРЯДОМ
Суфии мерзки. Бойся с ними встречи: Утрачен ими облик человечий! Все, что им в руки дашь, они съедят, Когда хотят вредить, — они вредят. Их помыслы — о сне, вине и мясе, Не думают они о смертном часе! Молитвы их — о яствах, о еде, Поживы ищут всюду и везде. Нашли себе жилье без затруднений, Обитель их ты знаешь: дом радений. В том доме — доброхотные дары, Роскошная посуда и ковры, Горит очаг, над ним котел подвешен, И запах кухни для ханжей утешен… Ждут: сельский житель или городской Придет — и щедрой одарит рукой, Муку иль мясо принесет им на дом, За это он воссядет с шейхом рядом… Шейх развязал мешок своих речей, Ложь потекла — одна другой глупей. Не прекращалась речь лжеца пустого, Покуда пища не была готова… Ни на кого не смотрит шейх, пока Не видит приношений простака. От пищи взгляд становится любовней, — Не святостью согрет он, а жаровней. Все догматы суфизма он привел, — Но вот уже пахучим стал котел. Шейх замолкает, потирая руки, К халве и хлебу простирая руки. Кусочек — в рот, кусочек — про запас, Кусочек — гостю, что придет сейчас. Хурму и мясо отобрал руками, Чтоб лучшими поужинать кусками… Прочтя молитву, полный свежих сил, Он к проповеди длинной приступил. Здесь были объясненья, толкованья, О кознях сатаны повествованья. Без отдыха язык его молол. Потом о шейхах он слова повел: Был у него премудрый покровитель, А у того — учителей учитель. Один — содеял множество чудес, Другой — постиг все таинства небес… Так, посвящая день речам туманным, Свой полдень он растягивал обманом. Но вот еду приносят повара: Святому шейху ужинать пора. Оказывая честь любому блюду, Он вскоре унести велел посуду. Болтал, вкушая лучшие куски, Вкушал, болтая смыслу вопреки. Когда же наступила тьма ночная, Вознес молитву, бога поминая. Пошел он в спальню, помолясь творцу, — Свирепый волк, зарезавший овцу. О ТОМ, ЧТО НЕ НАДО ТРАТИТЬ ВРЕМЯ НА ИЗЛИШНИЙ СОН, И О ТОМ, ЧТО НАДО РАНО ВСТАВАТЬ
Сон — это смерть, а жизнь, от века, — бденье, И жизнь питает к смерти отвращенье. Бежишь от жала смерти, страждешь ты, Зачем же брата смерти жаждешь ты? Сон — это вор, а жизнь подобна саду; Чтоб вор не вторгся в сад, поставь ограду. Пословица известна с давних пор: «Твое добро пусть охраняет вор». Тот вор и сон между собою схожи И дело делают одно и то же. Нужны, чтобы преграды превозмочь, Две половины жизни: день и ночь. Кто спит всю ночь, тот познает кручину, Тот сокращает жизнь наполовину. Ты хочешь, чтобы день твой стал длинней? Часть ночи укради, ко дню пришей! А если будешь поступать иначе, То дни твои пройдут в тоске и плаче. Не горевал ты в гордости своей, Что жизнь уменьшил ты на сто ночей. Свой путь к заветной цели сокращая, Подумай, как нужна пора ночная. Кто ночью путешествие начнет, Немало встретит на пути невзгод. Но вот на отдых он верблюда ставит, — И радости пути ночного славит. Когда вдали, блистая и горя, Покажется рассветная заря, Тогда отраду видишь ты воочью: Недаром путешествовал ты ночью!