«Так будешь отчинять? — спросил Филипп. — Иль ломать дверь?»

«Зачем ломать?»

Слышно было, как Легчаев откинул крюк. Посвечивая фонариками, они с Толиком ввалились в избу и приказали хозяину зажечь свет. Легчаев нашарил в печурке спички и полез на табурет — лампа висела под самым потолком. Филипп смотрел на его худые лодыжки, на болтавшиеся тесемки от кальсон и с хрустом двигал скулами, ломая зевоту — у него так и не выкроилось времени выспаться в эту ночь.

Лампа медленно разгоралась, Василий подбавил фитиля, свет достиг дальних углов избы.

«А баба где? — спросил Филипп. — У тебя, помнится, женка была».

«Была да сплыла... Ушла от меня, у родителей в Хохлове сейчас проживает».

«Так тебе и надо, хрычу старому — беззлобно хохотнул Филипп. — Один, значит, как сыч?»

«Зачем один?.. Вот с ним вдвоем бедуем... с племяшом».

Легчаев кивнул на печку. Только тут заметил Филипп белевшее за печной трубой лицо и, приглядевшись, узнал Веньку.

Филипп сидел на табурете у порога, рядом у плеча стоял Толик, водил автоматом, сторожа каждое движение хозяина.

«Живо слазь с печки! — сказал Филипп Веньке. — С тобой, субчиком, тоже разговор будет... А ты, кучерявый (это — для смеха, плешивому ветеринару), сидай в угол, под божницу».

Венька, выставив тощий зад, слез с печки и понурился перед Филиппом, бледный, как мертвяк, в холщовом белье, бухая нутряным кашлем.

«Вот уж кого не думал встренуть, — сощурился на него Филипп. — Значит, в тылу кантуешься?»

«Ты же знаешь, хворый я... — Венька погладил под рубашкой впалую грудь. — Забраковала комиссия. Белый билет могу показать».

«Значит, из города к дядьке подался? Молочком деревенским организму больную пользовать?.. А ведомо тебе, чахотке, что дядька твой — прихвостень фашистский и душегуб? По его доносу троих мужиков наших немцы кокнули — Ивановых Фому да Ивана и Синькова Кузьму...»

Венька растерянно заморгал, повернулся к Василию: Правда это?..»

«А что мне было делать? — глухо, как из могилы, забубнил в углу ветеринар. — Старостой меня назначили и список партейных на другой же день востребовали... Не я, так другие бы...»

«Ну и сволота ты, дядя, — сказал Венька и заплакал. — Как же так можно, на своих односельчан... А ведь Кузьма Синьков и сродственник наш, кажись?..»

«Точно, сродственник... Думал, вызовут их в комендатуру, постращают маленько да отпустят... А их — вишь как получилось...»

«Дерьмо ты коровье! — Венька смачно плюнул. — Знал бы, обошел тебя за версту... Лучше б сдох в лесу, под елкой...»

«Ты меня не кори. Я сам себя корю вот как! — Василий мазнул ребром ладони по горлу. — Что, у меня совести нет?.. Они ко мне во сне приходят. Придут и стоят. Я их рукой от себя, а они за руку меня — хвать — и с постели тащат... Разве мне жить теперь? Хоть веревку на шею...»

«Обойдемся и без веревки, — сказал Филипп. — Ты что, разжалобить меня хочешь? Нет уж, умел воровать, умей и ответ держать. Теперь все вы честные да совестливые. А вот растолкуй мне без вранья, по совести, почему твой племяш на печи отсиживается, когда весь народ на немца ощетинился... Ну ладно, в армию не взяли, почему к партизанам не подался?»

«Да куда ж ему к партизанам? — усмехнулся Василий. —Он в последнее время разве что по нужде с печи слазит... Совсем доходит человек, ты погляди на него только... Иль глаза тебе, Филя, снегом запорошило?»

«Ты глаза мои не трожь! — повысил голос Филипп. — Тоже мне заступник нашелся. Предатель дезертира выгораживает... Обоих в распыл пушу, мать вашу так!.. — Правильно, Толик?»

Филипп поднял голову и, к своему удивлению, встретился с осуждающим взглядом. Молодой партизан смотрел холодно и отчужденно, будто отделяя себя от того, что происходило сейчас в хате. «Вот те и на, — подумал Филипп, — молокосос, никаких заслуг не имеет, а недоволен... Да чем же он недоволен?»

Филипп достал бумагу, данную вчера Ефимычем, поднялся с табурета. «Слушай, Легчаев, приговор партизанского суда...»

Василий тоже встал, перекрестился.

Прочитав бумагу, Филипп аккуратно разгладил ее, положил на стол.

«Пусть люди знакомятся с документом... А тебе, приговоренный, даю последнее слово...»

«Да что ж тут говорить? — Василий тоскливо озирал избяные углы. — Помиловали бы, может, чем и пригодился вам, партизанам... А так что говорить?..»

«Ну тогда пошли! — заторопился Филипп. Ему вдруг показалось, что в избе душно, захотелось на воздух. — А ты что столбом стоишь?! — крикнул Веньке. — Особого приглашения дожидаешься?»