– Интересная сказка, - проговорил Субботин.
– Я даже такое где-то и слышал...

– Вам все сказочки, эх!
– обиделся старик.
– Я лесовик, умом невелик, да знаю - испокон веков зажин ржи у нас тут на Семенов день делали. Это по-нынешнему третьего августа, завтрева. А вы только, слыхал, послезавтрева этот, как ваше собрание там называется? Послезавтрева собираетесь речи говорить: как, мол, нам хлеб молотить. А что речи? Надоть жатву начинать. А то ныноче...

– А мы, Филат Филатыч, уже целую неделю рожь убираем, - сказал Кружилин.

– Н-но?
– похлопал глазами старик.

– А что нам этого Семенова дня ждать? Как созрела, так и начали.

– А это правильно: чего ждать?
– тут же согласился старик. И все-таки ввернул свое: - По нонешнему урожаю, конечно. А так - на Семенов день надо, как люди всегда делали.

Шагая от реки, Субботин опять морщился, держал руку на сердце. Кружилин давно заметил это, спросил:

– Иван Михайлович, тебе... нехорошо?

– Нет, нет. Сейчас вот перекушу чего, и по полям поедем. К Назарову напоследок хочу заглянуть. Кстати, первый секретарь обкома сказал, чтоб его и других, кого считаешь нужным, к наградам представить.

Субботин говорил, тяжко дыша, на лбу его проступили капли пота.

– Пойдем ко мне пообедаем.

– Перед отъездом еще на завод заглянем... А занятный этот Филат Филатыч. Ишь как он - "барин"! Ты давно его знаешь?

– С гражданской. Даже еще раньше.

– Так ты не забудешь - к наградам?

– Разве такое забывают?

– А после пленума, Поликарп, мы с тобой кое-куда сходим. К этой самой Акулине Тарасовне, бывшей жене Филата Филатыча. Передавал ты ей от меня поклон?

– А как же. Разыскал я ее...

– Спасибо. Вот и еще раз хочу зайти к ней, попрощаться...
– И, видя, что Кружилин что-то хочет сказать, торопливо добавил: - Ну ладно, ладно, иди по своим делам, а я - к себе. Не провожай дальше! Через час-полтора я приду в райком.

Повернул в переулок и пошел. Кружилин, заподозрив неладное, шел за ним в отдалении. Но Субботин шагал твердо, ноги ставил крепко, худая спина его покачивалась в такт шагам. Не обернувшись ни разу, он скрылся за дверью крохотной, в четыре комнатушки, шантарской гостиницы, которая именовалась исстари "Заезжий дом колхозника".

* * * *

Не пришлось больше Ивану Михайловичу Субботину поездить по полям, сходить к Акулине Тарасовне Козодоевой, напрасно ждали его Нечаев и Савчук на заводе, не увидел он больше Назарова. Последний раз подышал он в этот день чистым речным воздухом, напоенным запахом солнца и свежей сосны, последний раз глядел на сверкающую воду, на купающихся ребятишек, на чистое голубое небо.

Он еще нашел в себе силы так же твердо пройти по узкому коридорчику заезжего дома. Но, зайдя в свою комнатку, где всегда останавливался при наездах в Шантару, обессиленно прислонился к стене. Постояв, он кое-как доплелся до тумбочки, налил в стакан воды, накапал туда валерьянки. Выпив это, упал на кровать и стал жадно заглатывать воздух. Пот со лба и щек скатывался крупными горошинами. В груди была сплошная боль, которая застилала сознание.

Через некоторое время его чуть отпустило. Он, видя, как шатаются, колеблются стены, поднялся, шагнул к двери, толкнул ее и, держась за косяк, чтобы не вывалиться в коридорчик, позвал:

– Маруся, милая...

Маруся, тощая, угрюмая женщина в мужском пиджаке, которая была директором, сторожем и уборщицей этой гостиницы, тотчас выглянула из своей каморки, где у нее хранились веники, ведра, тряпки для мытья полов и где она жила сама.

– Будь доброй, Маруся... Тут у вас живет такая старушка Козодоева... Ты, может, знаешь?

– Ну? Это бабушка Акулина, что ли?

– Она мне нужна очень... Позови ее, пожалуйста, если не трудно. Сходи, Маруся...

Женщина немного удивилась такой просьбе секретаря обкома, но, не страдая любопытством, лишь сказала:

– Счас.

– А после, как позовешь ее, в райком зайди. Кружилину скажи, чтоб пришел.

– Ладно.

Никто не знал, что Иван Михайлович, бывая в Шантаре, выбирал иногда вечерок и захаживал к одинокой старухе, она тогда ставила самовар, они сидели, пили чай, вспоминали далекое прошлое и рассказывали друг другу о своей жизни. Иван Михайлович предложил ей однажды какую-то помощь, но та наотрез отказалась: "Еще чего! Не позорь меня, ради бога, избушка у меня есть, с огородишка то да сё на базар таскаю... Да много ли мне теперь надо? Не-ет, Ванюшка... А так - заходи по-стариковски, это мне в радость..." А теперь вот дойти до нее не мог, позвал к себе.

Он ждал ее, лежа на спине, глядя в потолок, ощущая, как при каждом ударе сердца в нем что-то больно обрывается, какая-то ниточка. И когда она вошла, легкая, сухонькая, он повернул к ней голову, улыбнулся.

– Здравствуй, здравствуй. Вот... позвал тебя попрощаться.

– Господь с тобой! Захворал, что ли?

– Да нет, умираю просто.

– Будет молоть-то!
– проговорила старуха, присаживаясь на стул, но, поняв, что он сказал это не шутки ради, тут же поднялась тревожно.
– Фершала надо ж! Ты чего?!