Встречные люди, которых он не узнавал, останавливались и долго провожали его взглядом, - и взрослые останавливались, и дети. Смотрели на него из-за плетней и огорож, припадали к окнам, выбегали из домов. Все, оказывается, знали, что он вернулся, весть, что он идет по улице, мгновенно разнеслась по Михайловке. И вот глядели на него кто как - удивленно, изумленно, брезгливо, а некоторые, больше старухи, и с жалостью. Но эти жалостливые взгляды почему-то обжигали его сильней всего.

И в конторе, едва он туда зашел, все побросали работу, уставились на него.

– Председателя бы мне...

– Да вон, у себя покуда, - сказал кто-то.

Иван Савельев, известный с детства, превратился почти в старика, был незнакомым и чужим. Он поднял от стола голову и протянул:

– А-а... Ну, слушаю.

В кабинет на коляске вкатился безногий, и Максим догадался, что это Кирьян Инютин. У стола председателя он быстро сполз со своей каталки, поставил ее ребром, одной рукой оперся об нее, а другой за угол стола и ловко забросил обрубок своего тела на стоящий у стола табурет, каталку прислонил к табуретке же.

Иван Савельев не поздоровался, и Кирьян Инютин тоже, это Максим Назаров отметил, оба они теперь смотрели на него и ждали, что он скажет. Мимо конторы проходили какие-то люди и бросали в окна кабинета такие же взгляды, как на улице.

– Ну, так что скажешь?
– опять спросил Савельев сухо. Без злости, без усмешки, просто сухо.

Усмехнулся тяжко и горько сам Максим.

– Не знаю. Обо мне вы все... надо полагать, знаете...

– Наслышаны.

– И как мне дальше... существовать?

Кирьян Инютин из сумки, висящей у него на шее, достал какие-то бумаги, уткнулся в них и произнес, будто прочитал написанное там:

– Уезжай-ка ты, Максим Панкратьевич, подальше куда от нас, потому что как ты здесь существовать будешь?

– Да, это верно...

Максим повернулся и вышел, побрел из деревни.

До вечера он сидел на берегу Громотухи. Теплая еще по-летнему, она плескалась равнодушно у ног, катила вдаль, к молчаливым скалам Звенигоры, свои вечные волны. В детстве он не раз купался здесь, река была веселой, вся в солнечных искрах, а теперь, хотя день стоял погожий, светлые блики почему-то не играли.

Он сидел и сидел, то роняя голову на колени, то приподнимая ее тяжело. Несильный ветер раздувал его грязные волосы - отец помыться ему не предложил, и сам он как-то не решился самовольно топить баню.

Когда стемнело, он опять тайком, как вор, прошел по Михайловке.

Отец был дома. Как и шесть дней назад, он сидел на низенькой кровати, смотрел перед собой пустым взглядом, за его спиной висело охотничье ружье.

– Поговорил... с председателем, - усмехнулся Максим.
– Что и делать, не знаю. "Уезжай ты", - говорит.

– Не-ет, нельзя, - вымолвил вдруг Назаров.
– Куда уедешь?..

– Верно, некуда, - тоскливо сказал Максим.

Они еще помолчали, может, час, а может, и больше. За окном раздались какие-то голоса, Максим встрепенулся даже: неужели к ним кто-то идет? Неделя уже, как он здесь, и за все время никто даже из любопытства не зашел сюда, в этот дом.

– Не бойся... Это Васька Кружилин с отцом идут домой.

Максим невольно дернулся и вскочил.

– Ага, - кивнул Панкрат.
– Василий приехал из Шантары ввечеру уж, об чем-то говорил в конторе с председателем и отцом допоздна, а счас спать пошли. Может, ты у Васьки-то еще и спросишь, что тебе делать? Сходи.

– Отец... перестань!
– взмолился Максим, задышал тяжко и часто, по лбу и вискам у него проступали капли холодного пота.
– Я знаю, это ружье... для меня висит!

– Для тебя, - спокойно подтвердил Панкрат.
– Я давно для тебя его повесил, как все узнал. Заряд хороший заложил.

– Я все это понял... Чутьем.

– А какое тут чутье надобно?
– усмехнулся Панкрат.

– Но я... н-не могу!
– Голос Максима рвался, пот еще обильнее покатился по грязным щекам.
– Н-не могу...

– Щ-щенок!
– вскричал теперь Панкрат, быстро поднялся, сорвал со стенки ружье.
– Щенок ты... вонючий!

– Отец! Оте-ец!
– Загораживаясь от него рукой, Максим попятился к дверям. Панкрат Назаров, держа ружье вниз прикладом, опираясь на него, как на костыль, наступал на сына.
– Отец! Не могу... Я лучше уйду! С концом, бесследно...

– Бесследно... И уйдешь! Уйде-ешь! Марш в сенник! Поганить дом не хочу! В нем мы прожили с матерью. Тут обмывали ее... Куда-а пятишься? Там сенник, забыл?