– Может, пешком? – спрашивает Елисей, задыхаясь от быстрого бега.

– Восемнадцатый этаж, – говорит Маша.

Двери лифта раскрываются. Они едут наверх и молчат. Смотрят на панель с кнопками, там меняются цифры, обозначающие этаж, мимо которого лифт проезжает – 5, 6, 7… Смотрят друг на друга и опять на цифры – 16, 17, 18. Двери наконец распахиваются, и они бегут по коридору мимо чужих квартир, мимо металлических дверей, за которыми спят люди, обнявшись или отвернувшись друг от друга, легко дыша, если молодые, или храпя с присвистом и клекотом, если старые. Маша не попадает ключом в замочную скважину, но толкает дверь, и дверь открывается – не заперто. Они входят. В прихожей на полу лежит куртка. На полу лежит детская куртка. Елисей ничего не успел рассказать Маше о том, что, прежде чем прыгнуть, дети должны снять куртку. Поэтому Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку.

А Маша кричит:

– Алина! Аличек! – И бежит в детскую.

В детской спят сын и младшая дочка. Алины нет.

– Алина! Аленький! – Маша бежит в свою спальню.

Алины там нет.

– Ее нигде нет! – кричит Маша и бежит в кухню.

А Елисей стоит как окаменелый и смотрит на эту чертову куртку на полу.

А Маша из кухни кричит:

– Она здесь!

Елисей входит в кухню. Кухня маленькая. Стол, угловой диванчик. Маша обнимает Алину на этом диванчике, плачет и причитает.

– Аленький, ты почему здесь? – и целует ее двадцать раз в глаза, в щеки, в губы, в нос.

– Мам, я ждала тебя, – Алина сонная и не понимает, в чем дело.

– Почему ты на телефон не отвечаешь?

– Мам, я уснула. Мам, ты что?

А Елисей стоит в дверях, опираясь о косяк, и спрашивает:

– Ты чего куртку на полу бросила?

Алина смотрит на него и пожимает плечами:

– Прост…

И Елисей смотрит на часы. 04:20. Какая-то другая Алина в этот самый момент бог весть в каком городе, на какой улице, сбрасывает куртку на крыше или на верхнем балконе многоэтажного дома, говорит в телефон: «Ня, пока».

И летит вниз.

Скрипка в верблюжьем пледе

Безумие

Прежде чем открыть глаза, Федор Леонидович почувствовал запах. Шизофрения пахнет прогорклым медом. Так теперь пахла подушка. И взъерошенные волосы. Но запах стал посторонним, внешним. Федор Леонидович понял, что выздоровел. Открыл глаза, увидел крашенные масляной краской стены и вспомнил, что лежит в четвертом отделении загородной больницы для психохроников. Московская область, Лотошинский район, поселок Микулино Городище. Федор Леонидович прожил здесь, кочуя из палаты в палату, двадцать лет. Все это время его преследовали голоса, осколки реальности путались в его голове с осколками бреда, но сегодня вдруг все прошло. Федор Леонидович хотел было сказать доктору, что может выписываться домой, но вспомнил, как много раз уже говорил эту фразу в бреду, и решил лучше подождать, пока доктор сам заметит. Никакого дома у Федора Леонидовича давно не было, и даже близкие родственники давно отказались от него. За окном (Федор Леонидович сел на кровати) был конец сентября, утро и первый снег. Красные листья и последние осенние цветы – в снегу. Редкий случай. Оставляя две темные полосы на белой дороге, к административному домику подъехала машина. Из нее вышел совершенно незнакомый человек. Человеком, приехавшим на машине, был я. Я тогда еще не знал ничего о Федоре Леонидовиче. Приехал писать о больнице для психохроников очерк, историю о людях, не имеющих надежды вернуться домой.

Микулинская больница, рассчитанная на 450 коек, располагается на территории бывшего графского поместья. Отделение, в котором лежал Федор Леонидович, перестроено из барской конюшни. Двери выходят в огороженные высоким забором прогулочные дворики. Когда Федор Леонидович впервые попал сюда, тоже был конец сентября, тоже цветы и снег. Молодой доктор вывел в прогулочный дворик больных на зарядку, и у Федора Леонидовича сразу промокли шлепанцы. Доктор шутил с больными, веселил их. Руки в стороны, ноги на ширине плеч, наклоны, приседания. Больные бестолково толпились в углу, неуклюже повторяли движения доктора, но через несколько минут разбрелись, как сомнамбулы, по каменному коридору, переругиваясь со звучавшими в их головах голосами. Кроме доктора, зарядку продолжал делать один только Федор Леонидович. Ему было страшно, он не мог привыкнуть к болезненной раздвоенности своего сознания и поэтому старался не отходить от доктора ни на шаг. До болезни Федор Леонидович работал в научно-исследовательском институте, занимался какой-то математикой или физикой. Ему было сорок два года. Однажды вечером он вернулся домой, поужинал покупными пельменями, выпил бутылку пива и включил радио. Сначала он не обращал никакого внимания на бормотание диктора в эфире, но постепенно стал прислушиваться и понял, что речь на волне «Маяка» идет о нем. Сначала дикторша рассказывала про то, как Федор Леонидович хотел защититься и стать старшим научным сотрудником, потом перешла к разъяснению сложной личной жизни ученого. Дикторша знала даже, что Федор Леонидович развелся с супругой и хочет жениться на лаборантке, хотя сама лаборантка не знала еще об этом.

Федора Леонидовича бросило в пот. Он переключил канал, но и по первой программе тот же голос продолжал рассказывать о его сокровенных мечтах. «И не вздумай выключить, – прошипела дикторша, когда Федор Леонидович потянулся к радиорозетке. – На тебя объявлен всесоюзный розыск». Наскоро одевшись, Федор Леонидович выбежал на улицу, но радио преследовало его и рассказывало на всю страну о каждом его шаге. «Стоп! – сказал себе Федор Леонидович. – Я, наверное, заболел. Сошел с ума. Мне нужно к врачу». Радио засмеялось: «Ты же не знаешь, как попасть к психиатру…» И это была правда. Днем можно пойти в диспансер, а ночью куда? Федор Леонидович решил идти в милицию.

– Помогите мне, я слышу голоса…

– Пьяный! – постановил дежурный милиционер в отделении.

Радио хохотало. Федор Леонидович не нашел ничего лучшего, как дать милиционеру пощечину, за что был немедленно избит, помещен в камеру предварительного заключения и оттуда на следующий день – в психиатрическую больницу.

– Вы должны привыкнуть к своей болезни, – сказал доктор.

– Меня скоро выпишут?

– Ну, не знаю… Через несколько дней мы купируем острый психоз. Через месяц, может быть, добьемся ремиссии. Снизим дозу лекарств и отпустим на месяц домой. А там посмотрим.

Доктор ошибался или врал. Ремиссии добиться не удалось. Голоса не исчезли, Федор Леонидович просто немного привык к ним, тем более что сильные лекарства подавляли тревогу и позволяли как-то контролировать бред. Федор Леонидович пил эти лекарства двадцать лет, каждый день, вплоть до сегодняшнего утра.

– Доктор, – я сидел в кабинете главного врача и играл с пуделем по кличке Петрович, – а может быть, те миры, которые видят больные, и те голоса, которые они слышат, существуют на самом деле?