Шрифт:
Эвника знала, в чем дело. Однажды она остановилась на улице, дождалась, пока он поравнялся с ней, и деловито сообщила:
— Мой отец сказал, что изобьет тебя как собаку, если ты еще раз выключишь нам свет.
Он мотнул головой.
— Ты сумасшедший, что ли?
Она смотрела на него с той же улыбкой, какой улыбалась сейчас, через двадцать с лишним лет.
— Ты подумай, нам никуда не надо торопиться, — сказал Георгий, — первый раз в жизни мы не должны расставаться.
Ему хотелось и говорить с ней, и молчать, стоя на коленях возле тахты, и бежать на улицу, чтобы тут же вернуться, зная, что Эвника в его доме.
— Хочешь, я покажу тебе комнаты?
Георгий знал каждое ее движение. Знал, как она поправляет волосы, как смотрится в зеркало, всегда оттягивая верхнюю губу и щуря глаза. Он знал, что в гневе или страхе она закрывает лицо ладонью, а смеясь, запрокидывает голову. Все, что составляло ее сущность, ее отличие, он запоминал и берег с далеких времен. И сейчас, когда Эвника, вытянув ногу, не глядя, искала на полу свою лодочку, он угадывал, как она, повертев пяткой, утвердится на высоких каблуках и чуть притопнет для устойчивости.
Тогда он подхватил ее сзади за локти и, почти оторвав от земли, повел по комнатам.
— Видишь, здесь сразу же надо будет вставлять стекла.
— Ах, если бы только это…
— Не бойся, — его руки задрожали от сдерживаемой силы и нежности, — никто не виноват.
— Никого еще не было, когда мы уже любили друг друга!
— Тебе не надо оправдываться. Видишь, книги еще не разобраны. Они просто поставлены на полки кое-как. А это ковры. Их засыпали нафталином и сложили. Надо будет куда-нибудь на лето пристроить. В антресоль, что ли.
— Какие ковры? — удивленно спросила она.
— Один на тахту, другой — на пол.
На кухне холодильник до сих пор был открыт. Эвника тихо высвободилась из рук Георгия и присела на подоконник. Она никогда не садилась, а пристраивалась где-нибудь на краешке, подвернув под себя ноги.
— Хочешь пить? Эх, нам бы сейчас вина!
Эвника не ответила. Она тревожно оглядывалась вокруг. Только сейчас, впервые, Георгий мог успокоить ее по-настоящему. Теперь она с ним. Если в их молодость вошла война, ошибки, его упрямство, ее нерешительность, то разве не правильно, что они все это сумели преодолеть? Разве возможно им прожить друг без друга, без этой ночи, пусть даже осыпанной осколками? Он все-таки порезал палец…
— Почему ковры остались здесь? — вдруг спросила Эвника.
— Не знаю.
— Ты ничего не знаешь. Почему она не взяла холодильник?
Эвника спрыгнула с подоконника. Она обежала всю квартиру, касаясь маленькими руками, новых полосатых штор, парчовой скатерти. Она открыла буфет, где чайный сервиз пялился яркими синими цветами.
— Почему это все здесь?
— Нина взяла все, что хотела.
— Она ничего не взяла!
Эвника тряхнула головой, и опять, как в детстве, прямые черные пряди, выбившись из прически, заметались у ее щек.
Георгий поднес ее руки к губам:
— Эвника, неужели ты думаешь, что я такая скотина? Это получилось почти внезапно. У них будет все, что нужно. Нина ни в чем не будет нуждаться. Я понимаю, что тебе не хочется жить среди этих вещей, но ведь это все чепуха. Пусть ничто тебя не мучает.
Она подняла трепещущие, живые глаза, которые жадно прислушивались к тому, что он говорит, удивлялись и чего-то ждали.
А за окном на утреннем небе проступали высокие дома. Заря усилила розовый цвет их камня. Они казались багряными.
— Вот и утро, — сказал Георгий, — а мы не спали. Наверное, так и положено влюбленным.
— Так? — насмешливо спросила Эвника.
И Георгий снова протянул к ней руки.
4
Нина попросила шофера автобуса проехать еще метров триста, до самого Алениного дома. По дороге она все думала, сколько надо будет дать шоферу. Сперва приготовила рубль, потом решила, что это много, и дала пятьдесят копеек.
Шофер денег будто не заметил, но помог вытянуть из автобуса тюк с постелью и большой, самый тяжелый чемодан. Потом автобус отъехал, и они остались в незыблемой тишине. Шелестели деревья над Нининой головой, рокотала река, по дороге к ним бежала женщина, закалывая на ходу волосы и что-то приговаривая. И все равно громадные горы по обеим сторонам ущелья хранили тишину. Острая свежесть заставила Нину глубоко вздохнуть, и она поняла, как давно она сдерживала этот вздох и как он ей был нужен.
Дети стояли неподвижно. Гаянка переводила взгляд с бегущей женщины на мать, как бы побуждая Нину к действиям. Нина сделала несколько шагов навстречу Алене, обхватила ее руками, приникла лицом к ее милому, родному лицу. Она боялась заплакать легкими слезами встречи. Слишком близко были настоящие рвущиеся, незатихающие рыдания. И потому она засмеялась:
— Дай хоть посмотреть на тебя…
— А что на меня смотреть, — махнула рукой Алена, — зарылась я в свое хозяйство, опустилась совсем.