— Десять морей построй, — закричал поэт, — сто морей построй, но одной такой строчки ты не создашь!

— Вот это уже другой вопрос. Каждый делает что может. Выпьем за это!

— Нет, я ведь все-таки должен написать очерк, — вспомнил Оник, — скажите мне, был риск или нет?

— Был, был.

— А если б турбина полетела?

— Слушай, ты мне надоел. Я хочу пить вино и говорить о любви. Я хочу позвонить любимой женщине. Где у вас тут телефон?

Телефона не оказалось. Присев за свободный столик, Георгий стал писать записку. Он писал торопливо, уже ничего не слыша и не видя.

Оник, у которого от вина глаза сделались требовательными и злыми, допрашивал Симона:

— Допустим, авария. Чем бы он отвечал? Местом своим? Положением? А кому это нужно?

Симон размягченно улыбался и раскачивался, будто под музыку, слышную ему одному.

— Оник, дорогой, ты Георгия не понимаешь. Он один такой Георгий. Все. Точка.

— Только без шаманства, пожалуйста.

— Нет, какое там шаманство. — Симон от огорчения точно проснулся. — Георгий знает, где что и как делается. Главное — как. Скажем, идет на крепление бригада Солнышкина и Юзбашяна. Так они с Георгием уже по двадцать лет работают. Они душу друг друга знают. Георгий раз приедет, еще раз приедет. Как, ребята? Порядок! И он понимает, что порядок. А сварщики? Кто там работал? Альберт Санонян. Сколько раз Георгий к нему приезжал? Лично я с ним три раза был. Георгий знает, кому можно верить, а кому нет. Просто он не сомневался, что ребята его не подведут.

— А для чего он тогда в трубу полез? Что он там делал?

— Ничего не делал. Ну, папиросу выкурил, если спички не отсырели.

— Значит, члены комиссии у вас тупые? Ничего не поняли?

Симон огорчился:

— Сам ты ничего не понимаешь. Что с тобой говорить? Все всё поняли. Но кому-то нужно было взять ответственность на себя. Вот Георгий и взял.

— В наш век мирного атома и мудрой кибернетики за это бьют.

— Кого бьют? — спросил Георгий, кончив писать.

— Таких товарищей, как вы. Отдай мою ручку, отдай мой блокнот. Ты шофера в город посылаешь. Пусть завезет в редакцию.

Разборчивым круглым почерком Оник быстро написал заметку:

Ваче невозмутимо принял от Георгия конверт, листки блокнота и маленькие букетики первых розовых крокусов, которыми у входа в закусочную торговал подвыпивший старик.

— Цветы — домой, скажешь: станцию пустили. Может, к обеду кого-нибудь привезу. Письмо — как всегда. Знаешь куда. Эти бумаги — в редакцию.

К столику Георгий вернулся не сразу. Он стоял и смотрел вслед машине, на дорогу, окаймленную оживающими деревьями.

С утра Ваче уже сделал несколько рейсов на новую квартиру. Перевез чемоданы. В них среди белья, простынь и скатертей Нина уложила тарелки, чашки, бокалы — все, что могло разбиться. Перевез старую трехрожковую люстру, две новые, еще не распакованные, и круглый фонарь для кухни. Во второй раз он нагрузил машину книгами, а багажник забил кухонной утварью. Небольшая серая «Волга» вмещала непостижимое множество вещей. Деловито щурясь, Ваче примерялся, закладывал в глубь машины чемодан или ящик, потом, сердито тряся головой, вытаскивал обратно, вставлял вместо чемодана столик, прилаживал к нему кресло и намертво забивал все пустое пространство между вещами пачками книг. Вещи оказывались пригнанными друг к другу плотно, как кубики в коробке. Как бы ни была набита машина, в ней хватало места для Артюши и Гаянки. Каждый раз, возвращаясь из рейса, они сообщали о ранее не замеченных достоинствах новой квартиры:

— Мама, знаешь, там в стене есть шкафчик. И в кухне наверху шкафчик.

— Антресоль называется, — пояснил Артюша.

— А на балконе ящик для цветов. Мы какие цветы посадим, мама?

Грузовая машина запаздывала. Георгий обещал прислать к десяти, но в половине одиннадцатого ее еще не было. Чтоб не терять времени, Ваче решил перевезти постель. Он расстегнул ремни, которыми Нина стянула в тюки шерстяные матрасы, зимние одеяла и подушки, а потом одно на другое настелил их в машину так, что гора узлов, наваленная на полу, исчезла разом.

— Проворный мужчина, настоящий мужчина! — похвалила бабушка Заруи.

Без нее, конечно, не обошлось. Она явилась в этот хаос, в эту разруху покидаемого дома, уселась в галерейке на тахту и, перебирая четки, наблюдала за сборами.

— Погоди, погоди, — останавливала она Гаянку, — ты куда это ведро понесла?

— В мусорный ящик, мама сказала…

— Дай-ка погляжу… Разве не жалко выбрасывать такие ботинки… Что, у тебя отец Манташев [2] или ему деньги даром плывут?..

Она вытаскивала из ведра старые ботинки Георгия и запихивала их в какой-нибудь узел. Отвоевала она две керосинки, которыми уже давно не пользовались, бак для белья, облупленную эмалированную кастрюлю.

— Лишь бы выбросить. А вдруг пригодится.

— А мама сказала, выбросить…

— Ничего, ничего. Над твоей мамой тоже старшие в этом доме есть.

Гаянка бежала к Нине:

— Мы ведь решили в новую квартиру барахла не везти… Скажи ей, мама!

— Ладно, пусть, — отвечала Нина, — пусть.