– Вы знаете Кита-Сэндзю? – спрашиваю я таксиста.

Он кивает.

– Знаете ресторан «Тэнмая», в пяти минутах от станции?

Он кивает.

– Видеопрокат находится на той же улице. – Я записываю адрес «Падающей звезды». – Пожалуйста, отвезите туда моего друга.

Таксист в нерешительности: его привлекает солидная плата за проезд и отпугивает состояние пассажира.

– У него солнечный удар. Минут через десять он придет в себя.

Плата за проезд побеждает, и такси увозит Даймона. Я оборачиваюсь и смотрю туда, откуда пришел. У меня свидание в «Валгалле»[101] с папкой в металлической мусорной корзине.

Монгол подбирается ближе. Дыра человеческих очертаний в смутной темноте. Вижу его полуулыбку. Ковбойские сапоги отсчитывают последние отпущенные мне секунды. Ящерица и фары «кадиллака», прочесывающие поле битвы, остаются в какой-то другой жизни. Интересно, Морино с Франкенштейном все еще за этим наблюдают? Смотрю на Монгола, боюсь, что если хоть на миг отведу взгляд, то мой убийца сократит путь наполовину. Адреналин борется с лихорадкой, но я не в состоянии воспользоваться силой, которую мне придает страх. Никакой адреналин не сохранит мне жизнь, если я спрыгну с моста и разобьюсь о землю. Никакой адреналин не поможет разоружить настоящего, осязаемого наемника с настоящим, осязаемым пистолетом. Нет, фиг тебе. Я покойник. Кто будет по мне скучать? К следующей субботе Бунтаро найдет себе нового постояльца. Мама начнет очередной цикл самобичевания, угрызений совести и водки. В который раз. Кто знает, что почувствует отец? Мачеха, наверное, купит новую шляпку, чтобы отпраздновать знаменательное событие. У Акико Като ненадолго прибавится бумажной работы. Кошка найдет другое пристанище. Она ко мне приходила только ради молока. Дядюшки со своими женами и моими двоюродными братьями и сестрами на Якусиме, конечно же, расстроятся, но сойдутся на том, что от Токио одни неприятности и что жизнь в Японии полна опасностей, не то что в былые времена. Бабушка выслушает новость с непроницаемым лицом и погрузится в молчание – на полдня. Потом скажет: «Сестра позвала его, и он ушел». На этом список заканчивается. И это при условии, что мой труп найдут. Куда более вероятно, что меня вместе с остальными зароют под будущей взлетно-посадочной полосой. Через неделю Бунтаро заявит обо мне как о пропавшем без вести, и все будут пожимать плечами и говорить, что я пошел по стопам своей матери. Ну вот и он, проверяет свой пистолет. К чему все это? Андзю погубило очарование океана, а меня губит разочарование. Снова чихаю. В такой момент?! А, какая разница?! С отвоеванной у моря земли веет прохладный бриз.

Я решаю подождать с часок, прежде чем вернуться в «Валгаллу». Первым делом нахожу телефон. Звоню госпоже Сасаки в Уэно, но, услышав ее голос, вешаю трубку – то ли в растерянности, то ли со стыда. Что мне ей рассказывать – заведомую ложь или заведомую правду? И то и другое исключено. Звоню Бунтаро, с которым гораздо проще. Он с ходу тараторит:

– Ой, тут такое! У Кодаи открылись глаза! Прямо в утробе. Открылись! Представляешь? А еще, слушай, – он сосет большой палец. Уже! Доктор сказал, что это очень необычно на таком раннем сроке. Очень развитой младенец, доктор так и сказал.

– Бунтаро, я…

– Я тут смотрел видеофильм про младенцев. Материнство – это… невероятная штука, да. Вот ты знаешь, что эмбрионов тоже мучает жажда? Правда-правда! Поэтому они пьют амниотическую жидкость и отливают ее обратно. То же самое, что подключиться к бесперебойной подаче «Будвайзера». Только амниотическая жидкость приятней на вкус. Должно быть, ждать своего рождения – это девять месяцев сплошного блаженства. Как бар, где тебе никогда не предъявят счет. Как конец шестидесятых. Вот только мы всего этого не помним.

– Бунтаро, один мой друг…

– А знаешь, как при беременности смещаются внутренние органы? К третьему триместру матка уже соприкасается с грудиной. Ну, всем плацентарным млекопитающим нелегко. Поэтому… – «Падающую звезду» оглашает истошный женский вопль. – Не вешай трубку, я сделаю потише. Я тут смотрю «Ребенка Розмари»[102]. Запоминаю, как проверить, не окажется ли Кодаи сыном Сатаны. Акушерка в больнице сказала…

– Бунтаро!

– Что?

– Извини, но я звоню из автомата, и карточка вот-вот сдохнет. В «Падающую звезду» на такси едет один мой друг. Он сдавал кровь, и теперь ему нужно отдохнуть, – прошу тебя, когда он приедет, проводи его ко мне. Я тебе потом все объясню. Очень тебя прошу.

– А брюки ему не погладить? Или, может, сделать массаж, или…

Пищат гудки. Отлично. Я вешаю трубку.

Целый взвод влюбленных, не говоря уже о батальоне суетливых молодых семейств, в которых эти парочки превратятся лет через пять, увлекает меня за собой к сцене в глубине торгового центра. Музыканты играют что-то затейливо-кружевное. Наверное, Моцарта. Совершенно случайно я оказываюсь в первом ряду. Грузный виолончелист, два тощих скрипача, приземистый альтист и девушка, играющая на рояле «Ямаха». Если владельцы собак со временем становятся похожими на своих питомцев, то музыканты превращаются в подобия своих инструментов. Кроме пианисток – как может человек напоминать пианино? Разве только сложностью устройства. Волосы скрывают ее лицо; она склоняется над клавишами, будто боги нашептывают ей мелодию. У пианистки восхитительная шея: изгибы, гладкость, упругость, ложбинки, выпуклости – само совершенство. Платье кремового шелка, пятнышки пота вдоль позвоночника, босые ноги. Музыка замолкает, и все вокруг хлопают в ладоши. Струнники наслаждаются аплодисментами, а пианистка поворачивается и скромно кланяется. Аи Имадзё. Эти Аи Имадзё. Ищу, где бы спрятаться, но вокруг – стена сумок, детских колясок и тающего мороженого. Аи Имадзё смотрит в мою сторону, и лицо мне опаляет взрывом румянца. Потом до меня доходит, что она смотрит, но не видит. Она до сих пор ослеплена музыкой. Вдруг она улыбается – на этот раз совершенно точно мне – и изображает удар головой. Я нерешительно машу ей, но меня оттесняют пингвины с букетами размером с древесные кроны. Какая-то гиппопотамша, увешанная бусами, терзает микрофон, и он протестующе завывает. Я бреду прочь, ищу в «Ксанаду» тенистый уголок, где можно присесть. Не хочу, чтобы из-за меня Аи Имадзё было стыдно перед друзьями с музыкального факультета.

«Валгалла» застит солнце. Спустя час я проскальзываю в щель заграждения и прячусь в неоконченной тени. У центрального входа курят три охранника, но пробираться незамеченным между шлакоблоками, трубами, бухтами тросов и дренажными канавами не составляет большого труда. Если за мной следят из самой «Валгаллы» – я пропал; одна надежда на то, что встреча с Аи Имадзё исчерпала сегодняшнюю квоту совпадений. Чуть не падаю, споткнувшись о виток троса. Вдруг он оживает, скользит в сторону и сквозь вентиляционное отверстие уползает в «Валгаллу». Эх, Змея, – вообще-то, змеям здесь не место. Держась вне поля зрения охранников, подхожу к основанию пирамиды и присматриваюсь, где бы проникнуть внутрь. Сооружение поражает своими размерами: от одного угла до другого – минут пять ходьбы. У входа в вестибюль кляну себя за то, что не догадался вставить что-нибудь в дверь, чтобы она не захлопнулась на замок. Правда, придется еще разбираться с внутренней решеткой. Через двадцать минут снова оказываюсь у главного входа, где по-прежнему стоят трое охранников. Можно выдать себя за монтажника или еще кого-нибудь в этом роде – я все еще в рабочем комбинезоне, – но, подобравшись поближе, слышу, как охранники обсуждают лучший способ превратить человека в инвалида, и отказываюсь от этого плана. Возвращаюсь к пандусу, ведущему в цокольный этаж, где Франкенштейн припарковал машину. Спрятавшись за экскаватором, наблюдаю за будкой сторожа. Из окошка будки видны подъездные пути, но не сам спуск. Если держаться стены, можно проскочить до него незамеченным. А дальше проползти внутрь. Основная опасность на пути вниз – машины, выезжающие из гаража. Но там стоят только три «кадиллака». Вроде бы.

План срабатывает. Мне удается незаметно просквозить к самой будке. По телевизору транслируют бейсбол: «…в этот знойный день под куполом „Токё дому“ собрались шестьдесят тысяч зрителей, чтобы увидеть эпохальную схватку „Гигантов“ с „Драконами“[103]… Вот разминается наш земляк, юный Эноки… Легко представить, о чем думает отважный воин…» – и так далее. До меня доносятся запах тонкацу[104] и звоночек микроволновки. Опускаюсь на четвереньки, проползаю под окном – нога оскальзывается на мелком гравии, сторожу наверняка слышно, но я устремляюсь дальше, мимо двери, под шлагбаум и прочь в темноту, напряженно ожидая криков и сигналов тревоги. Сердце стучит, как барабан. Я бросаюсь за колонну. Ничего. Должно быть, сторож совершенно глухой. Все, теперь я нарушитель, незаконно проник на охраняемый объект. Спокойно. Я пришел забрать из корзины никому не нужный мусор. Три «кадиллака» по-прежнему стоят рядком у стены, что не предвещает ничего хорошего, но отец покоится в металлической корзине, так что можно где-нибудь спрятаться, дождаться удобного момента и вызволить его оттуда. Держась самой густой тени, дохожу до входной двери и проскальзываю внутрь. Вроде бы помню, куда идти. Вокруг – ни души. Змея тоже странствует по этому лабиринту распашных дверей. Теперь она длиной с каноэ. Прохожу мимо туалета, где мариновали нас с Даймоном. Где-то рядом звенит резкий смех. Нервы не выдерживают. Я бросаюсь вперед и сворачиваю за угол как раз в тот миг, когда смех выплескивается в коридор. Он преследует меня еще три поворота. Потом затихает. Потом меняет направление и обгоняет меня – или чудится? В панике бегу обратно тем же путем – вроде бы тем же путем – и оказываюсь в тупике. В нише стоят автоматы по продаже напитков. Прислушиваюсь. Приближаются два мужских голоса. Я лихорадочно пытаюсь протиснуться за автомат. Уф, я-то протискиваюсь, но ступня застревает в петле проводов. Голоса звучат прямо перед автоматом. Я застываю. Если шевельнусь, меня услышат. А если заглянут за автомат, то увидят мою ногу. Я вот-вот чихну. В поясницу впивается трансформатор. Он жужжит, как оса, и раскален, как утюг.