Таков мир. Изучай, презирай и люби его и смело иди своей дорогой, подняв взор к высшим путеводным звездам.

Бриллиантовое ожерелье

Глава I Век романтизма

Век романтизма еще не прошел, он никогда не кончится, а если мы хорошенько поразмыслим, то не заметим даже и малейшего упадка в нем. «Страсти, – говорят, – вытесняются социальными формами, сильных же страстей и вовсе не видать». Нет, есть еще страсти, которые достаточно сильны, чтоб населять сумасшедшие дома, никогда, впрочем, не остающиеся без обитателей; есть еще страсти, заставляющие человека вешаться на столбах своей кровати или доводящие его до вновь усовершенствованной виселицы на западном конце Ньюгейта. Страсть, разбивающая вдребезги жизнь, в которой она образовалась, имеет значение уже в том отношении, что ни одна страсть не проявляла большей силы даже в самый цветущий период романтизма. В страстях, благодаря ли небесным или адским силам, у нас недостатка никогда не будет.

Относительно же социальных форм мы должны сознаться, что они довольно натянутого характера и втискивают людей в жалкие рамки прозаической жизни, так что мы невольно спрашиваем: «Где же романтизм?» «А где его нет», – ответим мы по обычаю шотландцев. Взглянем на бессмертную человеческую природу, способности и назначение которой стремятся в вечность, а благодаря нянькам, наставникам, болтовне старых баб (называемой «общественным мнением»), предрассудкам, привычкам, невежеству и бедности превратившуюся в тот жалкий образчик, который мы встречаем на всех перекрестках. Взглянем на «человека, созданного Богом», но лишенного человеческого характера, принужденного существовать наподобие автомата или мумии, джентльмена или джигмена6 и таким образом продавать свое прирожденное право вечности за жалкое право есть три раза в день. Не видим ли мы, если у нас есть только глаза, в этом явлении в высшей степени романтический и трагический элемент?

Бессмертное существо барахтается в отвратительной луже. Бесценный дар жизни, которым оно может владеть только один раз в жизни, потому что ждет целую вечность, чтоб родиться, а теперь целая вечность ждет, что оно будет делать, когда родится, – этот бесценный дар стараются исказить всеми способами. И от благородного создания, называемого человеком, не остается ничего более, кроме безжизненной массы с чувствительными потерями и обманутыми надеждами, которую мы закутываем в саван и опускаем в землю, почтив, разумеется, заслуженными слезами. Для мыслителей здесь целая трагедия или вообще богатый материал для трагедии. Но ведь мало мыслителей! Да, любезный читатель, в том-то и горе, что немногие мыслят. Ни один из тысячи человек не имеет ни малейшего желания мыслить. Но только способен к пассивным мечтам, к повторению слышанного и к активному фразерству. Только немногие из глаз, которыми люди смотрят, могут что-нибудь видеть. Поэтому мир сделался такой нескладной мельницей, что деятельность одного человека перепуталась с деятельностью своего соседа с намерением направить ее на ложный путь, а дух невежества, лжи и ненависти постоянно держится между нами и надеется сделаться господствующим. Таким образом, между прочими вещами, и романтизм жизни совершенно исчез из виду, и вся история, превратившись в пустой список битв и министерских перемен, мертва, как календарь истекших годов, с которым она во многих отношениях имеет значительное сходство.

Во всяком случае, любезный читатель, ты можешь быть вполне уверен, что ни один век не казался самому себе веком романтизма. У Карла Великого, что бы там ни болтали поэты, были свои неприятности в жизни. Если мы вспомним, что он торговал курами и огородными овощами, что у него были похотливые дочери, переносившие к себе секретарей по снегу, что однажды он даже повесил на Везерском мосту до четырех тысяч саксов, то нужно согласиться, что великий Карл бывал иногда в дурном расположении духа. Герою Роланду также было знакомо и вёдро и ненастье, ему нередко приходилось щеголять в дырявых штанах, жевать жесткую говядину и иногда оставаться вовсе без обеда. Его злословили, он часто страдал запорами (что ясно доказывают его безумные выходки), и мир, по всему вероятию, казался ему адом, а сам он считал себя самым жалким существом в мире. Только в позднейшее время, когда жесткая говядина, злословие и запоры были забыты, Турпены и Ариосто начали находить в действиях героя поэзию. Так бывает всегда, потому что истинный герой, истинный Роланд никогда не сознает своего геройства, а в том-то и заключается истинное величие.

Автор этих строк был так счастлив, что даже в нашем бедном XIX столетии подметил немало романтических картин. Он полагает, что XIX век лишь немного уступает в романтизме девятому или какому-либо другому веку с тех пор, как начались столетия. Не считая Наполеона, Дантона и Мирабо – этих феноменов, в сущности, поверхностных, пламенные речи и грохочущие пушки которых на время затемняли воздух, он в отдаленных местах видел многое, что может назваться романтическим и даже чудесным. Он видел над своей головой бесконечное пространство, десницей Бога усеянное великолепными светилами, молча и величественно свершающими свой вечный путь. Вокруг себя и под ногами он видел чудную землю, с ее снежными метелями и ее ароматным летним дыханием, и что непонятнее всего – он видел самого себя, стоящего тут же. Он стоял в потоке времени, видел вечность за собой и перед собой. Все охватывающий таинственный прилив силы (потому что от силы мысли до силы притяжения каков переход!) безбрежно волновался и нес его с собою, – он только был частью его. Из недр этого прилива поднималась и исчезала, постоянно меняясь, действительная фантасмагория, которую люди называют «бытием». Исчезая и вновь появляясь, сверкая радужными цветами и красками, эта картина принимала другой вид, но, в сущности, была одна и та же. Дубы валились, юные желуди пускали ростки. И людей встречал он, хотя в начале слабых и малорослых, но впоследствии приобретших силу и огонь страсти. В некоторых людях этот огонь чуть тлел, сила была недостаточна, и они превращались в прах, уходили в неведомый мир, посылая ему немое «прости». Он долго бродил у того места, где расстался с ними, но все было тихо и мертво, – они были далеко, далеко!

Только единственная чуть видимая нить в ткани всемирной истории шевелилась, как бы от действия стука, производимого «ткацким станком времени». Поколения за поколениями, сотни, тысячи людей из жизни, полной бурной деятельности, подобно потоку, с громом низвергались в бездну, затем умолкало все, кроме слабого отзвука, да и тот поглощался забвением. Еще новые поколения, и так до бесконечности, последуют этим же путем. И ты, принадлежащий настоящему времени, висишь, как капля, позолоченная солнцем, на краю бездны, – один миг, и эта мрачная бездна поглотит тебя. О, брат, и это ты называешь прозаическим и неинтересным? Неинтересным для тебя? Проснись, ленивый соня, стряхни с себя тяжелый сон, давящий тебя, как кошмар; взгляни на пылающую картину. Великолепие неба, ужасы ада – вот создание Бога, вот человеческая жизнь!

Подобные явления автор этого очерка видел в бедном XIX столетии, но что все это в сравнении с теми явлениями, которые он еще надеется видеть, надеется с полной уверенностью. «Я много изображал, – говорил добряк Жан Поль под старость, – но никогда не видал океана, океан же вечности я, наверно, увижу».

В наше или в какое бы то ни было время поэт, живущий в нем, всегда найдет немало предметов для описания. Какой бы предмет он ни выбрал, хотя бы самый ничтожный, он всегда может изобразить его действительными, живыми красками, не уклоняясь от истины, древней, как мир, но всегда новой и никогда не кончающейся, неразрушимой части дивного целого, – и его картина будет поэмой. Но насколько труд его будет благодатнее, если он изберет себе предмет не обыденный, но полный чудес, проникнутый таинственной «действительной истиной», заманчивой даже для самих прозаиков.

Автор этих страниц хотя, к несчастью, и принадлежит к числу последних, но тем не менее твердо убежден в двух вещах: во-первых, как о том упомянуто выше, что романтизм существует, а во-вторых, что, как теперь, так и прежде, он существует и существовал только в действительной жизни. Что может быть занимательнее того, что есть? Что может иметь больше значения, в особенности для нас, как не то, что мы существуем? Изучай действительную жизнь, говорит человек самому себе, глубоко исследуй ее бесконечную тайну, познай ее, поучись у нее, поплачь и посмейся над ней, люби и ненавидь ее, и, может быть, ты сроднишься с нею так, что она послужит тебе надежным и прочным фундаментом. Ее иероглифические страницы сделаются твоим постоянным чтением, и ты всегда будешь находить в них новое и новое значение. И не советуют ли нам, наконец, критики возбуждать интерес в других только к тому, что нас самих интересует?