Тетрадь в клетку. Книга стихотворений
вернуться

Улюкаев Алексей
Шрифт:

«До декабря ещё далёко…»

До декабря ещё далёко: Спи без просыпу, декабрист, В любом собранье одинокий, Как в роще лист. Ты тоже выходил на площадь И, принимая в грудь картечь, Среди полегшей этой рощи Сумел сберечь Вольнолюбивое дыханье, Сомненье, что «не мир, но меч», Всегда чреватую стихами Родную речь. И в час собранья на Сенатской Ты снова выйдешь за предел И крест поймаешь не на лацкан — На тело в груде тел.

«Они от счастья чуть не плачут…»

Они от счастья чуть не плачут, Для радости – любая малость. Дождались зеки передачи, Хотя свободы не дождались. Они колбасные обрезки Вздымают на манер хоругви. Последняя свобода – трескать, Обмазывая жиром губы. Но если кто-то есть над нами, Пусть снизойдёт, дав знак потомкам, Их накормить семью хлебами, Пятью жестянками сгущёнки.

«Распивочно, навынос тож…»

Распивочно, навынос тож За полуправду, четверть правды, За тот, что ни на что ни гож, Обломок шпаги в теле Клавдия Мы выставляем напоказ И плоть, и дух – как в Эльсиноре — Давно подслушанный рассказ, Крупинки правды в разговоре. Кровь кончилась, а жизнь идёт, Жизнь кончилась, а кровь всё хлыщет, Хоть знаем мы теперь насчёт Ушка игольного и нищих, Блаженных духом. Бедный Йорик! Он, стало быть, в раю теперь? …А правду, как касторка, горькую Ни в дверь не выгонишь, ни в Тверь.

«Земля, как боксёр из нокдауна…»

Земля, как боксёр из нокдауна, Пытается на ноги встать, Как будто бы вновь никогда она Не будет под снегом лежать, Не будет пробита мерзлoтами (Не вечными, только почти), А вешние дни – видишь, вот они. Чуть-чуть запоздав на пути, Пришло избавленье из плена (Египет, но снежно-морозный). Боксёр привстаёт на колено, Стряхнув с себя клочья наркоза, Струхнув, устремляются льдины Измерить простор голубой Туда, где, почти что не видимый, Ведёт по этапу конвой Весну из ШИЗО на просторы Родимых тюремных широт. И всё-таки здорово, здорово, Что стужа надолго уйдёт!

«Мы стоим – поодиночке, по двое…»

Мы стоим – поодиночке, по двое, Кто-то курит, кто-то говорит. Это – утро, доброе и бодрое, Явно не тюремное на вид. Выползли на волю из барака Дети подземелья, нищета Духа, словно долго ждали знака, И дождались: небо, красота, Пар земли, бесплотное дыханье, Каждый рад и хочет крикнуть: рад! Кто-то даже говорит стихами. А другие – матом говорят.

«Мы стоим у нашего барака…»

Мы стоим у нашего барака, Ожидая, чтобы добрый бог Нам явил каким-то тайным знаком, Будет ли желаемый итог Нашим бедам? Будут страстотерпцы Выведены к свету через мрак? Будет ли изношенному сердцу Отдых? Это вроде бы пустяк — Луч, мелькнувший сквозь разрывы тучи, Обещает сразу слишком много: Обещанье жизни самой лучшей Прямо от всевидящего бога.

«Нарядный, словно новобранец…»

Нарядный, словно новобранец, Стоит, сияя со всей дури, Весна ему подносит пряник, Облитый солнечной глазурью. Кусает, ахает счастливо В восторге полном от погоды. И он красив, и всё красиво За 300 суток до свободы.

«Сон кончился. Пора проснуться…»

Сон кончился. Пора проснуться, Прийти в объятья Мойдодыра, Лицом – на улицу, где куцый И кислый, как глоток кефира, Остаток ночи свой закончит Определённый свыше срок. А день пока ещё не прочен, Он весь пока ещё – Восток. Сон кончился. А что начнётся, Неведомо ни мне, ни вам. Пока же чистая эмоция Царит, как должно по утрам.

«Кто воевал, имеет право…»

Кто воевал, имеет право, А кто сидел, тому вдвойне Права нарезаны державой. И на войне – как на войне: Здесь не берут военнопленных — Заложники, рабы и скот — Константа. Хочешь переменных, Ищи их там, где круглый год Весна. Под вечной мерзлотою Здесь пайка, словно Пётр, тверда. За то и ценятся, за то и Свобода, равенство, еда Здесь ощущаются сильнее, Чем на разливе вешних вод. Кто воевал, летал во сне, и Те, кто сидел, – наоборот. Рождённый срок мотать в России Над пайкой не прольёт слезу, Он ложью глаза не косил, и Не продается за мазут, За злато, за корзинки пищи, За место возле алтаря, За всё, что имут духом нищие. Его подманивают зря Хвалёной сахарной отравой, Валящей смертных навзничь с ног. Кто воевал, имеет право, Тот, кто сидел, имеет долг.