— Не знаю, с чего и начать-то… Понимаете, тут, конечно, и мы, коллектив то есть, кое в чем оказались не на высоте, но и Устинов вел себя совершенно безобразно. А дело вот как было. В канун Восьмого марта, перед Женским днем, все это и случилось, подарочек он нам, так сказать, преподнес. Впрочем, все по порядку. Мужчины наши, как водится, готовились тогда поздравить нас, женщин, в каждой лаборатории по-своему, у кого, как говорится, на что изобретательности хватит. Хотя мужчины, вы уж не обижайтесь, сейчас по этой части себя, по-моему, особенно не утруждают. Ну ладно, дело не в этом. А наша лаборатория и лаборатория Снетковского, в которой как раз и числился — правда, чисто формально — Устинов со своей группой, решили собраться в институтском буфете и там своих дам чествовать. Бутербродов заказали, пирожных купили заранее, апельсинов, шампанского… А мужички наши, чего уж греха таить, на коньяк скинулись. Живые же люди. Согласна, согласна, может, и не надо было этого делать, но ведь не преступление же они совершили! Праздник все-таки, настроение соответственное, можно людей понять. Почему такой день не отметить? И вот, знаете, только мы расселись, только профессор Снетковский тост приготовился произносить — он у нас кавалер, галантный мужчина, даром что под семьдесят уже, — и тут вдруг врывается Устинов, глаза безумные, сам бледный весь, как бумага, и — что вы думаете?! — хвать бутылку с коньяком и в раковину ее, в раковину! Никто даже толком ничего сообразить не успел, немая сцена, одним словом. А потом, ну, вы сами понимаете, что поднялось! Мальчики наши его чуть не поколотили, честное слово! Ну еще бы — праздник сорвал, настроение людям испортил в такой день — это надо же! Ну борись ты против алкоголя, против пьянства, но не такими же методами! А он привык, видно, со своими алкоголиками общаться, так для него все на одно лицо. И еще, вы знаете, целую речь произнес, нотацию присутствующим прочел: как, говорит, вы можете бороться против алкогольного рабства, если вы сами рабы алкоголя! Пить здесь, под крышей нашего института, это, говорит, то же самое, что богохульствовать в храме! Много чего он тогда наговорил. И про лицемерие, и про беспринципность… В общем, шум был на весь институт… — Зоя Павловна вдруг с опаской скользнула взглядом по лицу Киселева: — Может, я напрасно все это вам рассказываю? Меня, знаете, моя откровенность иногда подводит. Но и скрытничать не в моем характере. Тем более если вот так здраво подумать: ну что за преступление ужасное мужчины наши тогда совершили? Нельзя же действительно всех мерить на один аршин, как тех пациентов, что являлись к Устинову! Смешно даже подумать, что кто-то из нас может одобрять пьянство. Да ни в коем случае! А тут партизанщина какая-то, оскорбления, унижение, можно сказать, человеческого достоинства. Кто ему позволил? Вы вот попробуйте себя поставить на наше место…

И правда, Киселев вдруг прикинул, что было бы, случись вдруг нечто подобное на их студенческой вечеринке! Да от того, кто решился бы проделать подобный фокус, мокрого бы места наверняка не осталось.

Киселев покачал головой и усмехнулся:

— Да-а… Характерец…

— Ну что вы! — сразу же встрепенулась Зоя Павловна. — Конфликтность необычайная. Он из тех людей, кто если идет в магазин, то непременно требует жалобную книгу. Правда, правда. Стоит ему куда-нибудь поехать, и мы уже знаем: либо он будет жаловаться, либо на него будут жаловаться. Без конфликтов никогда не обходится. Да что там ехать, он и здесь, в лаборатории, свою сотрудницу чуть не до слез систематически доводил. Ну хорошо, он сам себя не щадит на работе, в этом ему надо отдать должное, но нужно же понимать, что не у всех одинаковая психическая организация… Нет, нет, знаете, хоть как специалиста и жаль было его терять, но с тех пор как он ушел на пенсию, дышать как-то легче стало, он вокруг себя прямо какое-то поле повышенного напряжения создавал, честное слово! Достаточно одной искры — и взрыв. Теперь сразу микроклимат в лаборатории изменился. Да, кстати, и как к специалисту к нему тоже отношение было не однозначное. Профессор Снетковский, например, считает, что методология Устинова отдает знахарством, не имеет под собой твердой научной основы. Все его рассуждения об очищении сознания, об алкогольной запрограммированности — это, мол, чистой воды идеализм. А что касается случаев исцеления, так ведь и знахаркам удавалось иной раз излечить своих пациентов, так что это еще ничего не доказывает. Ну, само собой разумеется, и Устинов тоже соответствующим образом относится к Снетковскому. Тоже, надо сказать, не выбирал выражений. Только поймите меня правильно, все это не характерно для нашего института. В нашем коллективе есть немало достойнейших, замечательных людей, вам бы с ними надо было познакомиться… А прошлое, что уж ворошить, тем более теперь, когда конфликт исчерпан. А что, наверно, Устинов опять жалуется? Опять пишет?

— Да нет, — сказал Киселев. — Нет. Даже наоборот. О нем пишут. Благодарят.

— А-а… — отозвалась Зоя Павловна и вздохнула. — Вы знаете, это ведь тоже проблема. К нам до сих пор обращаются, спрашивают Устинова. И письма шлют. Во что, во что, а в чудеса люди всегда охотно верят. Об Устинове уже чуть ли не легенды ходят. Приходится с людьми разъяснительную работу проводить. Вот и вы, если писать будете, обязательно учтите этот момент. — Она выжидательно посмотрела на Киселева, рассчитывая, вероятно, все-таки услышать что-то конкретное о его планах.

Но Киселев промолчал. Что он мог ответить? Что пребывает в полной растерянности? Что сумбур царит в его голове?

— Между прочим, — чуть понизив голос, продолжила Зоя Павловна, — у нас поговаривают, будто Устинов ведет теперь частную практику, пациенты его на дом к нему являются. Может быть, это и злые языки говорят, не знаю, ручаться не буду…

Даже решись он писать об институте, обо всей этой истории, думал Киселев, материал этот ему явно не по зубам. Одно только ясно: в создавшейся ситуации публиковать письмо Ягодкина с его благодарными излияниями в адрес Устинова было бы бессмысленно, если даже не вредно. Что ж, так он и доложит в редакции.

Утром Устинов написал завещание.

Он давно уже намеревался сделать это, однако все откладывал, находились другие, более спешные дела. А теперь ощутил: пора. Не то чтобы какие-то скверные предчувствия мучили его, но все чаще долетали вести о смерти то того, то другого однополчанина, товарища детства, однокашника по институту. Значит, приближалась и его очередь. Он к этому относился спокойно. Во всяком случае, убеждал себя, что относится спокойно. Слишком много смертей повидал он на своем веку, чтобы собственную смерть считать из ряда вон выходящим событием. Вот только подготовиться к ней надо по-деловому — так он рассуждал.

Собственно, те несколько строк, которые набросал Устинов на вырванном из тетрадки листке, трудно было назвать настоящим завещанием. Скорее это были короткие распоряжения, которые он посчитал нужным сделать на случай своей внезапной смерти.

Устинов еще раз перечитал написанное: все вроде бы получилось точно и четко. Ему, правда, хотелось на всякий случай посоветоваться и с Верой: не забыл ли, не упустил ли он чего-нибудь существенного, но все-таки он решил не будоражить, не расстраивать ее. Женщины к подобным вещам гораздо более чувствительны, чем мужчины. Перепугается, вообразит невесть что.

Он аккуратно переписал все начисто, подписался, поставил число и спрятал листок в стол. Потом посмотрел на календарь. Там, среди других записей, два слова были подчеркнуты: «Позвонить Веретенникову».

Веретенников его тревожил. Куда он запропастился? Прежде он бывал куда обязательнее.

Вопреки судьбе, которая не церемонилась с ним, которая щедро отмерила ему тяжких испытаний, Веретенников и в свои шестьдесят лет чем-то напоминал подростка. Трудного подростка. Он и внешне выглядел как парнишка: неказистый, худой, взъерошенный — хотя, если приглядеться, его светлые, словно выгоревшие на деревенском солнце, вечно спутанные вихры обрамляли уже наметившуюся лысинку. А главное — лицо, лицо его вступало в контраст с мальчишеской, невзрачной фигуркой, с манерой держаться, с этакими ужимками школяра, проказящего за спиной учителя и в то же время готового в любую минуту покорно повиниться и покаяться. Лицо его, круглое, типично русское, с бесцветными, тоже словно выгоревшими бровками, с рыжеватой редкой щетиной, проступающей на небрежно выбритом подбородке, с частыми красноватыми прожилками на щеках, с припухлыми синеватыми подглазьями, несло на себе печать усталости и преждевременной старости. В глазах его, казалось, постоянно тлела какая-то затаенная вина, какое-то невысказанное страдание. Словно бы с надеждой, с живым вопросом взглядывал он иной раз на нового, незнакомого человека и тут же вдруг терял к нему интерес. Был он то вспыльчив — и тогда лицо его покрывалось багровыми пятнами, слюна пузырилась в уголках рта и тряслись руки, то умиленно тих и просветленно ласков.