Сама Ведьма не была голодна. Она зажгла свечи, взяла на кончик ножа смолу и подпалила на только занявшейся огнем свече. Хижину тотчас наполнил аромат ладана. Ведьма воскурила благовония, приготовила травяной отвар, – тем и осталась сыта.

– Я хочу послушать о Создателях, – ответила Амазонка, откидываясь на высокую спинку стула, на которой уже висела сброшенная с плеч кираса. Она слегка оттянула пояс, перетягивавший тунику, просунула пальцы за металлическую бляшку.

Ведьма отхлебнула чаю и криво усмехнулась:

– Почему непременно о них? Их мир банален и узок. Они сами закрыли границы, отгородившись от Вселенной.

– Знаешь ли, – заговорила Амазонка, собравшись с мыслями, – слушая твои байки о Создателях, я будто прикасаюсь к самому источнику Силы.

– Нет в них никакой Силы – ни в байках, ни в Создателях. Говорю же: забыто все и быльем поросло.

Сталь сверкнула в глазах Амазонки:

– Дело твое – ворожить и речами заговаривать. Вот и трави наговоры, байки рассказывай, наводи морок, как умеешь, а уж я сама свежим взглядом авось и рассмотрю золотое зернышко в песчаной пыли.

Ведьма насмешливо воззрилась на подругу, справедливо подметив, что взгляд ее уже бесконечно далек от определения «свежий», но в чертогах ведьминой сущности всегда властвовал разум, подсказывая очевидное – с воительницей сейчас дешевле не спорить.

– Изволь! – ответила Ведьма, готовясь начать рассказ и остановившимся взглядом наблюдая за дрожащим пламенем свечи.

Ведьма вспоминала. Довольная Амазонка, отпустив бляшку на ремне, приготовилась слушать. Свеча затрещала. Голубая искра, отделившись от пламени, взмыла к потолку. Ведьма вспоминала… Ведьма говорила…

Ведьма не подозревала… Как тем временем коварный месяц подсвечивал следы, оставленные грубыми подошвами башмаков приближавшегося к хижине путника. Охотник никогда не оглядывался. Зачем? В том не было нужды, все чувства обострены до крайности. Он более не принадлежал страху. Тот, кто страху принадлежал, давным-давно сгинул со свету, время стерло его в порошок.

Охотник приближался к хижине постепенно, крадучись, равно незаметный для живности лесной и духов бестелесных, словно скрытый за собственной тенью. Оружие Создателей было при нем. За пару шагов до Ведьминого дома он взвел курок. Но что-то остановило его. Через щелочку приоткрытого оконца слышались голоса: Ведьма не одна, – это меняло дело. Рука, сжимавшая пистолет, опустилась. Стоя вровень со стеной, Охотник втягивал ноздрями аромат древесины и тянущийся из Ведьминой избы шлейф благовоний. Охотник напряг слух. Он слышал, как согревающе потрескивали поленья в камине, как недовольно мяукал обиженный кот, как Ведьма говорила…

Ведьма вспоминала…

Перед глазами пролетали черные ленты проводов тоннеля Варшавской подземки. Провода тянулись вдоль бетонных блоков, колеса поезда стучали металлом – монотонно, ритмично. Девушка понимала, что ей уже случалось проезжать в таком вагоне, и не раз. Но дремота не отпускала, мешала собрать мысли воедино, в одночасье соединить разум и чувства. В голове творилась неразбериха. Она не могла вспомнить, как оказалась в вагоне метро, куда следует и который сейчас день и час.

Дремота заволакивала глаза туманом, не позволяя прояснить взор. Она опустила голову, посмотрела на руки: кисти облегали черные кожаные перчатки, размытое очертание ткани под напряженным взглядом наконец обрело четкость, и девушка позволила себе осмотреться.

Поезд как раз подъезжал к следующей остановке. Полупустой вагон поравнялся с табличкой с названием станции. «Имелин», – возвестил автоинформатор голосом Ксаверия Ясеньского [1] . Сидевшая напротив полная дама с усилием поднялась и, грузно ступая, побрела к выходу. Девушка проводила ее взглядом. «Может, и мне выйти?» Взор зацепился за висевшую на стене схему метрополитена: «Имелин», предыдущая станция – «Стоклосы». В уме тут же всплыли потускневшие в осенних заморозках туи, стриженый зеленый газон, строй фонарей подле простеньких деревянных скамеечек, корпуса университета с невысокими стенами салатово-зеленых тонов. Район Урсынув… Оттуда девушка держала путь, из университета возвращалась домой на окраину города. Все как всегда: та же дорога, заурядный, ничем не примечательный день, как сотни других до него. Но в чем тогда причина столь внезапной забывчивости? Такое происходило с Янкой впервые. После того, как она вынырнула из плена дремоты, ее более, чем забывчивость, обеспокоило некое неуловимое ощущение, будто она натворила что-то – не обязательно противозаконное, нет, скорее в корне неверное и необратимое.

Вагон качало, стучали рельсы, гул поезда отдавался в голове. Необъяснимое чувство давило изнутри, тревога нарастала. Янка смотрела прямо перед собой, созерцая свое отражение в оконном стекле, до тех пор, пока место, освободившееся после полной дамы, не занял вошедший на следующей станции пассажир. Янка окинула парня поверхностным взглядом: черная шапка надвинута по самые глаза, выдающиеся скулы, потрепанная косуха да потертые кожаные штаны – ничего заслуживающего внимания в облике вошедшего, в сущности, не было, но что-то волей-неволей заставляло взор возвращаться к нему снова и снова.

Девушка зевнула – опять наваливалась дремота, в которую не давали окончательно провалиться продолжавшее возрастать чувство тревоги и необъяснимая настороженность по поводу пассажира напротив. Янка опустила взгляд – в поле зрения попала обувь незнакомца: нечищеные ботинки с высоким голенищем наподобие берцев. Вид грязной обуви раздражал, и она сомкнула веки. Вновь открыв глаза, она обнаружила, что поезд отправляется, и следующая станция – конечная. За последними покидавшими вагон пассажирами захлопнулись двери, и они с незнакомцем в выпачканных берцах остались одни. Янка почувствовала себя неуютно и намеренно отвернулась, сделав вид, что изучает схему метро. Но дискомфорт усиливался – девушка безошибочно ощущала на себе посторонний пристальный взгляд. Ей вдруг подумалось, что та смутная тревога по поводу якобы совершенного поступка, ошибки, из памяти стертой, но сохранившей неприятный осадок, и подозрительный тип напротив – уму непостижимо как, но связаны между собой. И от этой думы бросало в жар.