А Ска ему попросту нечего было сказать. Либо не поймёт, либо не оценит. Здравый смысл был солидарен — он без зазрения совести обвинил бы хозяина в безумии, реши тот раскрывать душу перед механической куклой.

— Знаешь что, Ска? — вдруг начал он, словно извиняясь, послав глас здравого смысла куда подальше. Он взвешивал тысячи и одно слово, пытаясь найти нужное. Вопрошал, взывал к воображению, пока призрак Гитры не выдохнул и не подсказал, что усложнение — враг хорошего.

Иногда что-то лучше просто сказать одним ёмким словом. Ска выжидательно смотрела ему в глаза, почти как живая: ей лишь чуть не хватало мимики лица. Слова благодарности, простое «спасибо» прозвучало так обыденно и так легко, что Рун удивился этому сам. Он увидел, что механическая кукла хоть и не подала виду, но была бескрайне довольна его словами. Сколько же ещё чудес, подумалось парню, сокрыто в её шестерёнках?

В хибаре было мрачно, будто в темнице. Чадили редкие, сальные свечи, дышала жаром крепко и умело сложенная печь. Из неприкрытых чугунков несло чем-то прогорклым и противным.

По полу пробежала наглого вида толстая мышь, застыла посреди зала. Она смотрела на чародея так, будто он имел наглость помешать её утренней прогулке и немедля должен сгинуть прочь.

Парень скривился. Он, конечно, всегда знал, что чернь живёт отнюдь не в мажьих палатах и далеко не во дворцах. Но каждый раз находилось жильё, способное удивить своей загаженностью.

В деревне его встретили стенания и плач — крестьяне до мокрых портков боялись, что явившийся к ним чародей принёс с собой только огонь. Будто это их в самом деле могло от чего-то защитить, они притащили деревянных истуканов Архи, и выставили перед дорогой. На влажной земле остались продольные борозды — тащили в спешке.

Рун лишь на мгновение задержал на них взгляд, облизнул высохшие губы. Едва завидев, что грозные божества не произвели на юного чародея должного впечатления, не нагнали страху и вовсе даже не заставили бежать в священном ужасе, селяне приуныли.

На самом деле парень не отказался бы хорошо отдохнуть. Ситр, будто решив, что сможет купить себе прощение за лишнюю информацию обмолвился о Йохане — якобы паршивец был чуть ли не правой рукой того самого Ата-мана. А отсюда до них — добрый день пути, и это если он наколдует себе муладира. Наколдовать было просто, превратить в зверюгу кого-то из местной черни — ещё проще.

Ситра он впаял в огромных размеров булыжник и слушал протяжные, жалостливые проклятия, что колко били ему в спину, когда он уходил прочь. Рун как будто желал сказать — не другим, самому себе, что от возмездия не уйти, не откупиться. Оно настигнет и горе тем, кто верит, что способен обмануть Последнего из Двадцати.

Здравый же смысл говорил, что так наколдовать себе ездовую тварь не просто можно, но и должно. Едва он смахнёт со стула подскамейника и на мгновение закроет глаза, как слухи дикими бесами бросятся по окрестностям, растекутся и проникнут в каждое ухо. Стоит ли верить, что Йохан хоть на мгновение задержится и не даст дёру? Если уж и идти, то по горячим следам…

У Руна от стоящей вони слезились глаза — не жильё, а кабанисий хлев. Взмахом руки он вернул себе возможность дышать — вместо вонючей гари нос теперь чуял лесную свежесть.

На столе лежала давно утратившая краску деревянная ложка, в чашке — недоеденная похлёбка из чего-то с чем-то. Рун даже боялся предположить, что там было намешано.

В свой дом его звал староста — моложавый и пронырливый, будто ласка, разве что хвоста не хватало. По лицу несчастного крупными каплями бежал холодный пот, верный прежде голос дал слабину, а фальш улыбки и страх, поселившийся в глубине глаз, не укрылись от взгляда юного чародея.

Взвалив автоматона на плече, он не ответил и выбрал самую непримечательную хижину из всех домов. Хозяев — беззубого старика, будто никогда не знавшего о чистой воде и умывании в целом, и сопливого мальчишку он выгнал прочь — им обоим хватило лишь взгляда Последнего из Двадцати, чтобы всё стало ясно.

Ситр не солгал и вывел его на личного автоматона матриарха. Юный чародей явился в самый пик — скупавший хлам купец, нарядный и готовый продать хоть луну, хоть солнце, лишь бы деньги водились, просил за испорченного автоматона сотню ровн и ни монеткой больше. Крестьяне скорее смотрели на него, как на забавного чудака — кто ж отважится купить добро чародеев, да ещё и из разграбленного Шпиля? Это зная-то о том, кто кличет себя последним из Двадцати…

Купец то ли не знал, то ли не желал знать, но тотчас же признал свою ошибку, когда перед ним явился Рун.

С пухлых щёк сполз здоровый румянец, обратившись мертвецкой бледнотой. Зубы выбивали чечётку, подвязанный язык вдруг запутался, завязался узлом. В горле, будто комом, застряли оправдания. Руну было его почти жалко, когда он медленно, выбивая из него слово за словом, уменьшал до размеров мыши. Наверно, подумалось ему, можно было обойтись лишь этим — не стоило проявлять излишнюю жестокость и швырять бедолагу словно того и ждавшим кошкам.

Автоматон была сломана везде и всюду. Чародей пытался её запустить — но вместо внятного ответа она выдавала ему порцию механических фраз о сбоях — один краше другого.