«У них кинжал! Я сам его дал им в руки! — с ужасом подумал Пуайе. — Бежать! Бежать!»

Боясь повернуться спиной к друзьям, чтобы они не напали на него сзади, он стал пятиться к реке.

— Трус! — крикнул с презрением Жак.

Бианкур продолжал отступать, хотя ни Шарль, ни Жак не думали его преследовать.

— Осторожно, там вода… Упадете! — невольно вырвалось у Шарля.

Но его предупреждение опоздало, а может быть, потрясенный, испуганный Робер не слышал его. Так ли, иначе ли, только он рухнул прямо в Сену. При падении он зацепился за одинокий куст, росший у края воды, и на какие-то короткие секунды повис на нем, пытаясь удержаться. Но тут же сорвался и исчез в зеленовато-серой воде.

Шарль окаменел.

Жак, взволнованный не меньше Шарля, повинуясь бессознательному порыву, ринулся к воде, чтобы прыгнуть в нее и спасти утопающего, но вдруг остановился у самого края. За короткую минуту в его голове пронесся целый рой мыслей: «Тонет! Пойдет ко дну! Спасти! Помочь! Кому — убийце Фирмена?»

— Этот человек утонул!.. — заикаясь, пролепетал Шарль.

— Человек? Нет, предатель! — сказал тихо Жак. — И он сам вынес себе приговор!

Жак, потрясенный, вбежал к Бабетте, которая сидела за рукоделием. Он чувствовал необходимость рассказать ей поскорей о смерти Робера, объяснить ей, а может быть, и самому себе, как все произошло.

— Что бы ты сказала, Бабетта, если бы я… убил человека?

— Ты, Жак? Ты?

Бабетта побледнела, ее лицо сразу осунулось, потемнело.

— Понимаешь, Бабетта, я не совсем убийца, сам я никого не убил, не ранил. Но все-таки человек погиб из-за меня. И, кажется, я об этом не жалею…

И Жак рассказал во всех подробностях о встрече с Робером на набережной Сены.

— Вода была такая зеленая, зеленая… Мне кажется, я ее вовек не забуду! — закончил свою исповедь Жак.

По мере того как Жак говорил, лицо Бабетты прояснялось.

— Нет, Жак, ты не убийца! Я не знаю, как это сказать по-ученому. Господин Адора, может, рассудил бы по-иному, как велит закон, на то он и адвокат. Я же говорю так, как подсказывает мне сердце. И думается мне, отец Поль — он добрый и справедливый, — наверное, как и я, отпустил бы тебе твой грех. Да грех ли это? Я сердцем чувствую, что Робер сделал много зла, так много, что ты, может, и не представляешь. Подумай, ведь он убил и Эжени, отнял у нее ее любовь. Это тоже смертный грех… Нет, нет, я говорю не то, хотя чувствую правильно…

— Бабетта! Ты удивительная, ты чудесная! — Больше слов Жак не нашел. «Я люблю ее! — думал он восхищенно. — Теперь я знаю, что люблю! И ничто на свете мне не страшно!»

В последнее время бабушка Маргарита Пежо Стала заметно стариться. Месяц за месяцем, год за годом, — глядишь, девяносто девять стукнет, а там и все сто. Но нет, плоха нынче стала Маргарита Пежо, не дотянет, видно, до ста, а в чем ее хворь — неизвестно. По-прежнему властвует над всем домом. Если самой тяжело выполоть грядку, подвязать высокую лозу, сейчас же позовет Мишеля или Клементину и распорядится, как и что сделать. А когда приспеет время сдавать налоги, не спускает глаз с Мари или Андре, боясь, чтобы те чего-нибудь не напутали и не переплатили лишнего сантима в пользу милостивого нашего короля. Но стала часто задумываться Маргарита, а этого с ней никогда прежде не бывало.

Окликнет вдруг Мари, которая снимает гусениц с яблони, и спросит:

— Мари, какой у нас сегодня месяц?

— Июнь, матушка, — отвечает Мари и не удивляется.

Мать часто задает ей теперь вопросы, которых, казалось бы, и задавать не к чему.

— А число какое?

— Второе, матушка.

— А год?

— Тысяча семьсот восемьдесят девятый. — Мари и тут не удивляется.

— А много времени уже прошло с тех пор, как уехал Жак?

— Да уж год с лишком, — отвечает мать Жака.

— Скучно без него! Что-то давно от него не было вестей. — Бабушка произносит эти слова совсем тихо, словно сама с собой разговаривает.

Мари кажется, что она при этом вздыхает. Но Мари не поддерживает разговора. Она крестьянка и с детства знает, что тоска по сыну, боль от разлуки с ним — это дело не для деревни. Там, в городе, живут какие-то другие люди, они хотя тоже французы, но у них есть досуг тосковать да задумываться. А если у тебя когда и защемит сердце от тоски по старшенькому, помни, что там ему лучше, сытнее, а здесь без него одним ртом меньше.

И опять бабушка спрашивает, как будто продолжая все ту же свою мысль:

— Год, говоришь, прошел? А про мой наказ ничего не слыхать… Видно, депутаты не удосужились до сих пор его прочесть.

— Да мало ли у них дел, у депутатов-то, матушка, — решается высказать свое мнение Мари.

Бабушка вспыхивает.

— Мой наказ не глупее других, я думаю! Пособили бы нам господа из Генеральных штатов, глядишь, и другим легче бы стало…

Мари хочет сказать матери, что в Таверни не хуже, чем в других деревнях, что кругом стон стоит, а наказы так и сыплются в Генеральные штаты… Хочет, но не говорит, уж очень ослабели память и слух Маргариты Пежо.